Казаки-разбойники

Раньше, когда Люба была маленькой, она часто ходила к Устинье Ивановне: там всегда было тепло и много интересных вещей. На комоде лежала вязаная салфетка с кистями, стояла узкая, высокая синяя ваза, а в ней бумажные розы, малиновые, жёсткие. Лежало хрустальное яичко с буквами «X.В.». Когда Люба научилась различать буквы, она спросила Устинью Ивановну:

—      А что это «X.В.»?

Устинья Ивановна почему-то застеснялась и сказала:

—      Положь, положь, расколешь... Смотреть смотри, а не бери, мало ли что.

Самая интересная вещь на комоде — пустой флакон из-под одеколона. Даже не весь флакон, а пробка. Гранёная, прозрачная, чуть голубоватая пробка; если посмотреть через неё, всего становилось много. Много соседок, много абажуров, вазочек синих и целый хоровод окружённых радугой окошек. Они, если повернуть пробку, вертелись, как карусель.

Ещё там была коробочка, сплошь оклеенная розоватыми мелкими ракушками. В коробочке ничего не лежало, она стояла на комоде для красоты. И ещё пепельница, в которую муж Устиньи Ивановны, Матвей Пигасович, никогда не стряхивал пепел и не бросал окурки. Она тоже была для красоты — большая морская раковина, полосатая снаружи и оранжево-розовая внутри. Раковина круто завинчивалась внутрь; внутри было темно.

—      На Сухаревке купила, — говорила Устинья Ивановна, — большие деньги отдала.

Но флакон, вернее, пробка от флакона была в сто раз красивее. И хотя одеколон давно кончился, пахло всё равно хорошо.

В тот день Люба даже не подошла к комоду и ничего не тронула.

Гусейн сидел за столом на самом главном месте, где всегда сидел Матвей Пигасович. Это почему-то было неприятно. Нина села с ним рядом. Матвей Пигасович, молчаливый, немного пьяный, смотрел на Гусейна исподлобья. Устинья Ивановна подливала мужу вина и приговаривала:

—      Ладно уж, что теперь... Как судьба, так и судьба.

Гусейн одними губами улыбался Нине и не обращал на стариков внимания. Любка сидела рядом с мамой и ела пирог с яблоками. Никогда она не ела такого вкусного, подрумяненного пирога.

—      Бери ещё, — сказала Нина и подвинула к Любе тарелку, — бери, бери. Расти скорее, мы и тебя замуж отдадим. А чего? Время знаешь как летит! И не оглянешься.

—      Ниночка, что за шутки! — сердито сказала мама. — Ребёнок ведь, разве можно!

Нина засмеялась; у неё были ровные белые зубы, и она любила смеяться.

—      Не обижайся на меня, Мария Николаевна, я так, спроста.

Гусейн быстро поворачивал голову с чёрно-синими волосами, хотел понять, что говорят, но, видно, не успевал улавливать, вид у него был не очень довольный.

—      Ты, Гусейн, мне скажи, — обернулась к нему красная Устинья Ивановна, — ты Нинку к себе не увезёшь? Ты мне, как перед богом, скажи... — Но тут же спохватилась: — Ты ведь и бога нашего не знаешь. Ни бога, ни серп и молота — ничего...

—      Турка! — выпалил вдруг молчавший весь вечер Матвей Пигасович.

—      Молчи, молчи, — засуетилась Устинья Ивановна, — ты знай молчи. Мало ли что, как уж судьба... Давай-ка подолью тебе. Сидим вот по-хорошему...

Мама вина не пила, и Гусейн не прикасался к рюмке.

—      Не пьёт, не курит, — сказала Нина и засмеялась.

—      И молодец, и правильно, — сказала мама.

—      Турка, — бросил Матвей Пигасович.

—      Не турка, а перс, — гордо сказала Нина.

—      Люба, спать, — напомнила мама.

—      Мам, ещё капельку... — начала было Любка, но мама посмотрела сурово.

Люба сползла со стула и пошла к двери, нарочно медленно. Но взрослые молчали — ждали, когда Люба закроет за собой дверь.

ДЯДЯ БОРЯ

С тех пор как папа не живёт дома, в комнатах всегда тихо и как-то не по-домашнему аккуратно: всё всегда на своих местах, как будто никто здесь не живёт и ничем не пользуется. Книги стоят на этажерке по линеечке, а при отце всегда были потревожены. И посуда блестит на полках шкафа каким-то магазинным блеском. В коридоре на вешалке пустовато: висят всего два пальто — синее мамино и красное Любино. И в стакане на кухне всего две зубных щётки, и в шкафу не пахнет табаком, а только мамиными духами.

Мама часто плачет. Как девочка, сморщит лицо, и слёзы текут дождиком, а плечи трясутся всё сильнее. Люба не поймёт, почему мама плачет. Мама кричала отцу: «Уходи!», она кричала, что он измучил её и ребёнка. Любке тогда хотелось сказать, что она ничего, не измучилась. Но она боялась вмешиваться, когда они ругались. Теперь наступил покой. Мама всегда говорила: «Я хочу только одного — покоя». Теперь мама плачет. Любе очень хочется, чтобы мама не плакала, от маминых слёз на Любу наваливается знакомая тоска и становится страшно. Мама — защита, мама всё может, с ней ничего не страшно. Но только если мама не плачет. А если она плачет, если катятся слёзы без остановки, тогда получается, что нет защиты ни у Любы, ни у мамы.

— Мам, не плачь, ну чего ты? — говорит Любка.