Казачья исповедь

Часов в пять глянул в окно и ахнул — напротив плетень, баз и милая глазу соломенная крыша, складной желто-серой шапкой нависшая над деревянным крыльцом донского куреня. Надрывно ревет корова, чующая близость попаса, во дворе деловито расхаживают куры, но на улице пока ни души. Бужу Алешку, и с Иваном Кузьменко, нашим новым знакомым, спускаемся по крутому песчаному спуску к Дону, прямо под домом Шолохова. На ясной глади широкой реки дымится испарина. Тишина. На стремени Дона несколько рыбачьих лодок, справа у переправы небольшой черный буксирик. Вода теплая, но утренний ветерок рябит гладь, нагоняет мурашки на обнаженное тело. Хорошо!..

Бодрые возвращаемся в гостиницу. Уже около восьми утра. Переодевшись, идем к дому писателя. Дом Шолохова огорожен зеленым дощатым забором, где поставленные в тесный притык доски не позволяют видеть, что делается во дворе. У калитки несколько человек штатских. Я заявляю молодцу лет двадцати пяти, вероятно садовнику или слуге, что мы из Чехословакии и просим сообщить о нас Михаилу Александровичу.

— Я знаю, — говорит он, — но Михаил Александрович только в четыре утра вернулся с охоты и сейчас спит. Подождите, я спрошу хозяйку, когда вам прийти.

Время пробежало быстро — и мы снова у калитки писателя. Перед входом тот же слуга останавливает нас и говорит:

— Хозяин хочет встретить вас по-казачьи, перед домом! — и исчезает в небольшой двери в темном просвете входа. А через минуту слышатся быстрые легкие шаги и, вытянув вперед для приветствия обе руки, к нам выходит человек ниже среднего роста, с редкими светлыми пучками волос над высоченным лбом.

— Здравствуйте! Так вот вы какие… — говорит, крепко обнимая и троекратно целуя меня и Алешу, сам Михаил Шолохов… Замечаю коротко остриженные, чуть подернутые сединой усы, редко поставленные, прокуренные желто-серые зубы. Шолохов в просторных штанах, в трикотажной рубахе с короткими рукавами. Говорит быстро, резко размахивая правой рукой, и все время улыбается. Поражают светло-голубые, все видящие, внимательные глаза.

Несмотря на вчерашнее «ты» по телефону, сейчас, видя меня с бородой, Михаил Александрович обращается уже на «вы»:

— Это что же вы пишете: в конце сентября домой еду? Это, где же дом-то, а?

— В Чехословакии, Михаил Александрович!

— Ай, ай, ай! Да разве же так можно? Дом-то тут, на Дону!

— Этот вопрос довольно сложный. Сорок лет не смахнешь со счетов, — говорю я, направляясь за Шолоховым, который вводит нас в свой рабочий кабинет.

Алеша с фото- и киноаппаратами устраивается на кушетке. Разговор вертится вокруг моей биографии. Но вдруг Михаил Александрович обрывает беседу:

— Да, что же это я? Соловья-то баснями не кормят. Нужно сообразить завтрак… Я сейчас!

Алешка щелкает фотоаппаратом, но Шолохов быстро уходит в соседнюю столовую, откуда возвращается с супругой Марией Петровной.

— Так вот смотри, казаки из Чехословакии… Знакомься! — представляет нас Михаил Александрович своей жене. Целую ее руку, и мы входим за хозяйкой в большую светлую столовую. Вдоль, во всю комнату, стол, уставленный бутылками, закусками и всякой снедью. В глаза бросается горка красных помидоров, шампанское и небольшой граненый графин со «Столичной». На стене у входной двери «Лес» Шишкина, рядом большие стоячие часы с маятником. Ковров нет. Над столом висячая лампа с абажуром. Садимся, и я обращаюсь к хозяину:

— Михаил Александрович, скоро «Поднятую целину» закончите?

— Да, думаю, что к концу года будет готова, — отвечает Шолохов и сам спрашивает: — Ну, как там казаки?

— Много нас там было… Собирались, пели казачьи песни, о Доне думали… Многое передумали…

— А что же это Глазков и Поляков так меня разделывают? Какой это, мол, Шолохов — тот, что продразверстками занимался, когда Дон кровью харкал? А не знают, как я много для казаков сделал. Помню, после гражданской был я как-то у Горького, встретился там со Сталиным. Говорю ему: «Что же это вы, Иосиф Виссарионович, казаков-то ни в авиацию, ни в технические части не пускаете? Ведь народ-то — хоть гвозди из него делай, толковый…» Сталин соглашается: «А ведь это правда! Есть у вас завтра время? Зайдите к Клименту Ефремовичу. Я с ним сейчас по телефону переговорю». На другой день я зашел к Ворошилову и с тех пор наши казаки всюду были. Да… Я ведь казачий националист…

Закуски сменяются одна за другой. Подают битки, цыплят, скворчащую жареную картошку, помидоры каждый режет по своему вкусу. Пьем водку, вино. Шолохов много курит. Постоянно подливая «Столичную», говорит он быстро, не успевая выбросить всю массу накопленного им в скупых отточенных фразах. Речь полна юмора, а глаза лучатся в лукавой подкупающей усмешке.

— Михаил Александрович, а у нас думают, что вы много пишете, — говорю я, — но почему-то не печатаете…

Шолохов, не отвечая, поднимает рюмку на уровень глаз, смотрит на замысловатый рисунок стекла и; по-видимому, желая переменить разговор, бросает:

— Давайте выпьем! За здоровье!..