Казачья думка

  Осподи, бладодарю тебя вечно за любовь и помощь, за снихождение твое к грехам нашим! Молю, защити Россию, Кубань нашу, диток та унукив. Отвороти их от войны та крови.

  Ох, вмираю я… Вмираю… Думав шо ранен, ан нет. Вбили, вбили мэне…

  Унучек, ты прости шо диду не сможет устретится з тобою та побалакать та свистулю вырезать. Вбили немцы твово диду, вбили у Беларуси пид Могилевым. Так уж случилося.  Колы бы диду не вбилы, так усе бы желання наши сбылися. Чось слезы закапалы сами собою…

  Э-э-х, жалею, шо на коленке тебя вже не поняньчу, голосок твий не послухаю всласть. Не прилепишься ты ко мне, павучок мий желанный. Та ще шибко жаль, шо косточки мии не в кубанской земле теплой отдыхать будуть, а у болоте билорусском погниють.  Ах, и размахнулась же наша Русь, широка нет спасу…. Диво божественное а нэ страна…

  Ты, дитятко мие светлое, не горюй и не суди дида свово. Диду твий кубанский казак и дрался вин як казак. А шо поначалу скуксился та заартачился, так то не со страху, а от непонятности. Така суматоха була, такэ кровавое месиво, шо не сразу йи признал где хто и находится.

  И помираю я, унучек, як казак – в бою возля коня, при полной амуниции и з шашкою в руке.

  Прощевайте же, милые мии. А коли сподобится, помяните, шо бился ваш дид та отец за Русь необъятну, за Родину славну, за вас, мии родненьки, и погиб як и полагается христианину и по надобности кубанского воинства… О-оо-ох….

ХАТА

Солнце палило нещадно. С самого утра палило. Казалось, оно было кем-то обижено и, обуреваемое справедливым гневом мщения за нанесённые душевные страдания, просто пылало желанием испепелить обидчика. Пекло было настолько тяжелым, что даже подсолнухи, противясь природе, к обеду отвернулись от светила и, поникши книзу, опустили квелые,  сочного желтого цвета венки и свои измятые шершавые листья к земле.

 В тени орехового дерева, в неглубокой пыльной вмятине, смежив глаза, пристроилась дремать рябая курица. Ее облезлый вид не взывал к проявлению у случайного наблюдателя каких-либо гастрономических грёз.

 Кирпичного цвета петух с крепкими круто изогнутыми шпорами, подойдя к покосившемуся забору у палисадника, свалил голову набок; с безразличием оглядел его, произнеся невнятное «ко-ко».  Постояв, два раза лениво хлопнул крыльями и, отчего-то отказавшись взлететь наверх, важно пошагал прочь, куда-то за дом, белый квадратный саманный дом, крытый состарившимся серым шифером.

 Над станицей в неясном ожидании курилась раскаленная сонная тишина.

Отрадо-Кубанская словно вымерла. Даже воробьи, обычно снующие вокруг огородных пугал, по верандам и возле собачьих мисок куда-то исчезли. И только в небе и возле покосившегося выцветшего колодца кипела жизнь.

 Здесь проявления буйного характера южной жизни порождали юркие пискливые белогрудые ласточки, проворные черно-радужные стрижи и никогда не высыхающая лужа, начинающаяся от колодезного полусгнившего сруба, мирно возлежащая вдоль тропинки и оканчивающаяся в бурьяне у акаций.

 Эти вот лужи обычны для любого кубанского колодца и скорее похожи на живые существа, нежели на прихоть природы – этакая тварь, паразит, присосавшийся к источнику, будто лоцман к акуле.

 Вокруг этой лужи, края которой добросовестно украсила темно-зеленая, пузыристая слизь, озабоченно жужжало несколько полосатых ос и во множестве метались белые бабочки, в обыкновении называемые местными обывателями "капустницами". Однако изредка среди белого мельтешения нет-нет, да и появлялась особь нежно лимонного цвета. Видимо ценя этот редкостный окрас, о таких бабочках, заметив, кубанцы непременно с придыханием говорили: – «Ой, побачьте, "лимонныца" порхаэ».

 Вера Алексеевна, она же Верка для родни и подруг, и Ляксевна для остальных многочисленных селян, что живут на этой стороне, после огородных дел отдыхала в прохладной горнице.

 Её слух ублажали: бьющаяся о стекло синяя муха, звонко лязгающие ходики, облезлые гирьки которых изображали еловые шишки и трескучий громкоговоритель, держащий Веру Алексеевну в курсе всех внешнеполитических событий, происходящих в мире, а зачастую и неосязаемых достижений ее родного колхоза, добросовестно обворовавшего ее на тридцать с гаком годков и остатки здоровья, до войны которым можно было и похвастать.

 Теперь Вера Алексеевна жила в просторном доме. Несмотря на то, что дом был сложен из самана, это был настоящий дом. Высокий, с четырьмя белёнными намешанной в известь синькой комнатами и о двух печах – большой, облепленной голубым кафелем в горнице, и маленькой, обитой железом, в кухонке, что была направо от входа.

 Дом был прохладен летом и очень теплым зимой. Серый шифер крыши украшали неопрятные зеленые пятна мха. Перед домом росла яблоня, радующая вкус хозяйки бело-розовыми червивыми, но до одури душистыми плодами. По непонятным причинам дерево расположилось , будто прилепилось, впритирку к бетонному бассейну, куда с крыши собиралась дождевая вода для огородных и хозяйственных нужд.