Катынь. Post mortem

Портсигар лежал на столике. Мягкий свет стоявшей на столике лампы сделал отчетливо видимыми все украшения на его вогнутой крышке. Портсигар лежал как доказательство, которое должно будет удостоверить правдивость слов свидетеля.

Ярослав стоял, опершись о библиотечный шкаф. Анна сидела в кресле, укутавшись в шаль. В кабинете было холодно. Ради экономии в нем не топили печь. Но Ярослав не ощущал холода. Он жадно закурил папиросу, перевел взгляд на золоченые корешки книг, стоявших рядами за стеклянными дверцами библиотеки. Анна еще не знала, что ей предстоит услышать, какая драма была связана с этим портсигаром Анджея, который лежал теперь между ними на столике, как пограничный камень.

– Я рассказывал вам о своем дяде, враче из Львова, который спрятал друга в больнице для душевнобольных.

Анна кивнула. Он говорил об этом во время их первого разговора здесь, в кабинете, когда Ярослав, обладая имевшейся у него властью, сорвал полоску бумаги с красными печатями.

– Да. Вы сказали тогда, что ни один поступок сам по себе не может быть ни хорош, ни плох…

– Ибо все зависит от мотивов. – Ярослав закончил ту свою прежнюю мысль.

Он продолжал наблюдать за Анной, словно раздумывая, настал ли уже тот самый момент, когда он может открыться перед ней. Он изучал ее этим взглядом, проверял, в состоянии ли она принять все то, что он носил в себе со времени их последней встречи.

– Всегда рано или поздно наступает момент, когда никакого алиби не достаточно. – Анна смотрела на него, подперев голову рукой.

Ярослав сел в кресло напротив. Их глаза встретились. Может быть, именно смысл этих ее слов о том, что в жизни каждого человека наступает момент, когда он должен предъявить счет самому себе, заставил Ярослава перестать медлить и не искать никаких философских формул. Он наклонился из кресла вперед, взял лежавший на письменном столе бронзовый нож для разрезания бумаги. На рукояти ножа виднелись искусно отлитые листья винограда. На лезвии была канавка. Лезвие Ярослав приложил к ладони. Оно выступало всего на два сантиметра. Он поднес нож к глазам Анны.

– Именно столько мне пришлось всадить ему в кишки, чтобы спасти это!

Он говорил о портсигаре. Анна не спускала глаз с его лица. Оно изменилось. Сейчас он был похож на голодного волка. Таков был его взгляд. Каждое его слово напоминало рычание.

– Когда? Где? – Анна качнула головой, словно не могла поверить, что этот портсигар Анджея имеет какую-то связь с преступлением.

– В лагере. – Он хотел взять портсигар, но Анна его опередила. Она держала портсигар в обеих руках, как возвращенное сокровище, которое у нее вновь собирались отнять. И так она держала его все то время, пока Ярослав короткими фразами возвращался к тем событиям, о которых так отчаянно пытался забыть. Он смотрел в сторону, словно изучая взглядом золоченые корешки ученых книг из собрания профессора Филипинского, но перед глазами его возникал барак со стоявшей посередине и топившейся железной печкой, он видел эти обмотанные соломой и тряпками ступни ног зэков, торчавшие с нар, слышал восклицания и проклятия игравших в карты урок.

Из-за дверей кабинета доносились голоса Буси, Ники и Франтишки, звучали колядки, передаваемые по радио, но ни он, ни Анна этого не слышали. Ярослав слышал иные голоса, видел свой ад, Анна – слушая его – переносилась вслед за ним во времена той страшной неволи. Он отрывисто произносил слова, с трудом связывая их во фразы, и она чувствовала, что так может говорить лишь тот, кто был там на самом деле, кто на самом деле участвовал в игре, где ставкой была жизнь…

– Я грелся у печки. Они в углу резались в карты. Играли на тряпье попа Федюшки. Поп ни о чем не подозревал, он молился на нарах, а они играли на его тряпье. Правила они соблюдали. Честно подождали, когда он закончит молитву, и тогда раздели его донага. Утром он был уже мертв. В бараке было минус восемнадцать. Позвали играть меня. Моей ставкой должно было стать вот это. – Ярослав пальцем указал на портсигар, который держала Анна. – Я выиграл. Но они тем не менее хотели, чтобы я им его отдал. Стоило им хоть один раз что-нибудь отдать, и в следующий раз они могли отнять у тебя твои четыреста граммов хлеба. «Кровавый Семка» протянул руку за портсигаром. – Ярослав с минуту молчал, потушил папиросу в пепельнице в форме кленового листа и снова поднял вверх нож для разрезания бумаги. – Нож вошел под ребра вот настолько.

Анна судорожно сглотнула слюну. Сжимая в руках портсигар, она смотрела на нож, который теперь вертел в руках Ярослав.

– И чем это закончилось?

– Начальство решило, что просто бандиты свели между собой счеты.

– Но как же попали туда вы?

– Что им было делать с таким человеком, как я? Лагерь в Козельске был уже к тому времени ликвидирован. С финского фронта, где я работал на строительстве укреплений, меня перевели в какой-то совхоз. Жрать было нечего. Все воровали. За мешок картошки бригадира и всю бригаду отправили в лагерь. А лагерь – это смертный приговор, только с отсроченным приведением в исполнение…

Ярослав снова смотрит куда-то в сторону, на золоченые корешки книг. Анна знает, что перед его глазами сейчас то, чего он уже, верно, никогда не забудет. Она чувствует: то, что слышит она сейчас, всего лишь вступление к какому-то очень важному признанию, которое привело его сюда. Так может говорить только человек, которого гнетет, придавила огромная тяжесть и которому необходимо наконец выпрямиться.

Монолог Ярослава подхватил Анну словно река с быстрым течением, мчавшим ее до самого конца, которого она не могла предвидеть. А он говорил, словно рвал на себе живое мясо. Он говорил с болью, но это не была боль тех унижений. Теперь он словно пытался отделить внутри самого себя то, что было ложью, от того, что уцелело, давая ему шанс остаться человеком.

– Знаете ли вы, что такое ад? Это значит, что выбор невелик: либо ты сожрешь кого-то, либо сожрут тебя самого. Там ты должен забыть, кем ты был. От тебя остается только шкура. Голая шкура. Даже вшам нет поживы. А вокруг ложь и страх. Там, за колючей проволокой, оставалось только небо. Если они могут все, то где же Бог? Смотришь в небо, а Он молчит. Тогда сам в конце концов находишь ответ…

– Какой?

– Бог – это они. Они всемогущи. Их правда является откровением.

И об этом он начал говорить, прерываясь лишь на очередную папиросу. Он говорил иначе, чем до сих пор. Это уже не были короткие фразы, звучащие как рапорт или приказ. Теперь он отрывочными, несвязными фразами рассказывал, как его постепенно засасывала та действительность, в которой на воле оставалось только небо.

– Я понял, что такое Восток. Мир руководствуется категорией времени, а Восток – это пространство. В их пейзажах отдельный человек исчезает, тает как воск свечи. И подобно тому как исчезают единицы, могут исчезать тысячи. Поэтому они считают, что любая цена за свободу, которую они нам принесли, слишком мала, ибо у нас людей много . Им даже в голову не приходит мысль, что они не принесли нам никакой свободы, так как сами они – рабы. Рабы страха.

Там правит страх, ибо, когда ты поймешь, что никакое сопротивление тебя не спасет от всевластия идеи и лжи, ты становишься его слугой. Сам начинаешь провозглашать лозунг счастья для всех, а ведь всем определенно достаются только три метра в земле в конце жизни. Но если хочешь выжить, ты должен бояться. Выбирай: притворяйся, что веришь, или тебе конец, прощай! А если ты соглашался жить вопреки своим убеждениям, то спустя какое-то время ты и думать начинал так же, как ты жил. Хуже всего то, что от этой болезни ты не мог убежать, ибо она сидела в тебе, внутри тебя, в самой твоей середке. Это росло как опухоль, разрасталось в мозгу, в сердце, под кожей. И ты ощущаешь, что проигрываешь, и не только потому, что ты окружен снаружи. Ты проигрываешь, ибо впустил врага внутрь. Он уже в тебе, в твоих кишках, в твоей душе! Ты становишься кем-то чужим для себя самого. И кем-то отвратительным. Зараженным страхом.

А они боялись только тех, кто их не боялся. Для таких у них было двадцать граммов свинца в затылок и яма. Чтобы туда не угодить, стараешься быть таким, как другие. Не веришь уже никому. Хочешь только выжить, ведь жизнь – она одна. А мужчина умирает, когда произносит то, во что не верит. И я так умирал много раз. Я сам себе объяснял, что если мне так назначено судьбой, то у меня есть право принять ее без особых условий. Я отучился философствовать. Зато научился молчать. Я понял, что молчание тоже может иногда быть достаточным доказательством сопротивления…

Он выкурил несколько папирос. В нем по-прежнему все кипело. Из этих хаотически набросанных сюжетов Анна поняла одно: этот человек хотел вернуться к себе такому, какого он давно в себе растоптал, и что он рассчитывает на понимание, на какую-то помощь.

– И когда же, в какой момент вы избрали в свою поддержку эту философию?

– Вы спрашиваете, когда я капитулировал? – Ярослав втиснул очередной окурок в совсем уже переполненную пепельницу. – Это было в Катыни. После битвы под Ленино нас отвезли туда. Я смотрел на эти ямы. И подумал, что я, собственно, тоже уже мертв. Ибо лежал бы я в этих ямах или стою теперь над ними, в сущности, для меня это одно и то же.

Анна отрицательно покачала головой, машинально поправила немного уже отросшие и касавшиеся плеч волосы.

– Вы знали правду.

Ярослав наклонился вперед. Он смотрел с близкого расстояния в лицо Анны с какой-то внутренней надеждой, что его поймут, что этот его монолог, в котором переплелись факты и признания, сделает свое дело и эта женщина вновь увидит в нем человека, которому когда-то доверился майор Филипинский.

– Это вы знаете правду, – сказал он с какой-то внутренней болью, что он должен объяснять столь понятные для него вещи. – Я знаю страх и бессилие. То, что я скажу, звучит ужасно, но именно там я понял, что правда перестала быть необходимой. Мир не хочет знать правду. А они сделают все, чтобы ее скрыть.

– Они нам никогда не простят того зла, которое они нам причинили. – Анна почувствовала, что портсигар в ее руках стал горячим, как нагретый солнцем камень. Ярослав смотрел на нее растроганно, но вместе с тем испытывая неуверенность – он не знал, как будет воспринят ею этот его часовой монолог. Он встал, поправил небрежно завязанный галстук.

– Я хотел бы вас поблагодарить.

– За что?

– За этот подарок судьбы, за то, что вы встретились на моем пути.

– Как мне вас понимать?

– Вам нужна была правда.

– Во что бы то ни стало.

– И это меня спасло. Я вновь поверил в то, что обязательства могут быть не только перед живыми. – Он наклонился над креслом Анны, ощутил запах ее волос. – Я хочу быть на вашей стороне. Я сделаю все, чтобы вам помочь.

В Анне как будто что-то оттаяло. Держа портсигар в одной руке, она протянула ему другую. Ярослав деликатно прикрыл ее руку своей ладонью. Анна заметила про себя, что на его лице проступила та сосредоточенность и мягкость, какая бывает у людей, принимающих причастие. Ярослав склонился и поцеловал ее руку…