Каторга

Спиртом имеет право торговать только колонизационный, он же "экономический" фонд.

Не возбраняется и в каком угодно количестве спирт могут покупать только люди "свободного состояния", то есть чиновники.

Поселенцам же разрешается покупать спирт перед праздниками или по запискам лиц свободного состояния.

"Отпустить такому-то бутылку спирта. Такой-то".

В "фонде" бутылка спирта стоит 1 руб. 25 коп., рыночная ее цена колеблется от 2 р. 50 коп. до 6 рублей.

Поселенец, получив такую записку, "выкупает" на свои деньги в фонде бутылку спирта и перепродает ее с прибылью поселенцам же и каторге.

А то просто перепродается сама "записка". Записки ходят как ассигнации. Бывают даже подложные!

На эти записки чиновники покупают у поселенцев соболей, - по записке за шкуру, - этими записками платят за поставленные продукты, за сделанные работы.

В сущности, таким образом, они получают все даром, предоставляя только поселенцам возможность заниматься торговлей водкой и спаивать каторгу.

Смотритель поселений Бестужев, лично для себя не применявший этого "порядка", как я уже говорил, пробовал зато применить этот "порядок" к казенным работам.

Он быстро построил, без копейки денег, церковь, школу, мастерские, дом для приезжающих чиновников, - за все расплачиваясь "записками".

Он рассуждал так:

- Если господа служащие делают так, почему же не делать казне? Пусть уж лучше в казенный карман идет, чем в карманы господ служащих.

Совершенно забывая, что "quod licet bovi - non licet Iove".

К сожалению, изобретательный финансист не рассчитал одного.

Что с появлением на "рынке" массы записок, цена на них упадет.

Так и случилось.

Работавшие поселенцы разорились в конец: думая получить за записки рубли, они получили гроши.

Среди нищенствующих в Корсаковске пришлых поселенцев мне много приходилось встречать жертв этой оригинальной финансовой затеи.

Я не стану уже говорить о влиянии этой "спиртовой системы" на нравственность поселенцев.

За спирт в Корсаковске продается и покупается все, - до сожительницы или дочери включительно.

Но какое же уважение может иметь каторга к чиновникам, даром покупающим ее труд, и чиновникам, торгующим спиртом?

А на Сахалине так много говорят о необходимости поддерживать престиж.

- Каторга распускается! Становится дерзка, непослушна!

Как будто "престиж" создается и поддерживается одними наказаниями.

IV

БИРИЧ

Бирич - мой сосед по комнате. Он живет у того же ссыльно-каторжного Пищикова, у которого остановился и я.

Он - компаньон одного из крупных рыбопромышленников и ужасно любит говорить о том, какие огромные убытки он терпит, благодаря дурной погоде.

- Помилте-с. Законтрактованные пароходы с японцами-с не идут. Тут каждый день дорог-с. Не нынче - завтра селедка пойдет. Ведь это мне тысячными убытками пахнет-с. Ведь я тысячи могу потерять-с.

Он ужасно любит подчеркнуть это слово "тысячи".

Бирич - человек средних лет, маленький, невзрачный, одет не без претензии на франтовство, по жилету "пущена" цепь, на которую смело можно бы привязать не часы, а собаку.

Ото всей его особы ужасно веет не то штабным писарем, не то фельдшером, вышедшим "в люди".

Так оно впоследствии и оказалось.

При встрече, при прощанье он обязательно по нескольку раз жмет вам руку, словно это доставляет ему особое удовольствие - здороваться "за руку".

Когда "заложить за галстук", - а это с ним случается часто, - Бирич становится особенно невыносим своей назойливостью и необыкновенной развязностью.

Он является без спроса, говорит без умолку и в разговоре принимает позы одна свободнее другой.

Собственно говоря, он даже не столько говорит, сколько позирует.

То раскинется на стуле и заложит нога за ногу так, что они у него чуть не на столе. То встанет и поставит ногу на стул.

"Вот человек, который стремится к тому, чтобы ноги у него были непременно выше головы", - думал я, улыбаясь про себя.

То он хлопнет вас по колену. То возьмет за борт сюртука. То бросит свой окурок в ваше блюдечко.

И все это решительно без всякой надобности, просто, словно он каждую минуту хочет доказать вам, что он с вами на равной ноге и может вести себя "непринужденно".

Эта мысль словно тешит его, доставляет ему невыразимое наслаждение.

Когда подопьет, Бирич особенно яростно принимается ругать ссыльно-каторжных.

Это, кажется, его главное занятие.

Право, с первого раза можно подумать, что у человека перерезали целую семью. Такая глубокая, непримиримая, яростная ненависть.

Бирич явился ко мне, прежде чем я даже успел устроиться в своей комнатке.

Несколько раз пожал мою руку, заявил, что очень рад "знакомству с образованным человеком", с первого же абцуга объявил мне, что у него жена институтка* и живет на рыбных промыслах, рассказал про свои "тысячные убытки" и вызвался быть моим ментором.

_______________

* Дочь одной интеллигентной особы, приговоренной за поджоги. По окончании института она приехала к матери на Сахалин и здесь сделала такую "партию".

- Я Сахалин как свои пять пальцев знаю. Вы только меня слушайте. Я вам все покажу. Увидите, что это за мерзавцы, за негодяи.