Каторга

Во вновь прибывшей партии он высматривает новичков с деньгами и соблазняет бежать.

Описывает ужасы каторги и легкость бегства.

Обещает достать паспорт и быть преданным товарищем.

И нет ничего удивительного, что новички верят доброму, ласковому тону его голоса, вкрадчивой улыбке, такому симпатичному лицу.

Где-нибудь в глухой тайге он убивает товарища, отбирает деньги и возвращается в тюрьму.

На эти деньги он живет, лакомится, покупает себе краски и рисует свои любимые картинки.

Каторга обвиняет его в шести убийствах. Официально он обвиняется в двух.

Погоня, отправленная ему вдогонку при последнем бегстве, - они бежали втроем, - наткнулась сначала на один труп, потом - на другой, - и по этому страшному следу добралась до Бабаева.

Вот человек, "приговоренный к жизни".

Следствие о нем тянется, по сахалинскому обычаю, несколько лет; и самая страшная для него минута, это - когда следствие кончится и его переведут из одиночного заключения в общую тюрьму.

Об этой минуте он боится и подумать.

Арестанты его убьют.

О Боже! Что это за жалкое, за презренное существование, которое он влачит и которое он предпочитает смерти.

Вечная мысль о мести со стороны арестантов развила у него манию преследования.

Он никуда не выходит из карцера, отказывается даже от прогулок.

Он боится выйти даже в сопровождении солдат.

- Бросится кто-нибудь и убьет.

И когда он говорит это, он бледнеет, судороги пробегают по лицу, а глаза полны такого страха, словно над ним уж занесен нож.

Такое выражение лица, вероятно, бывает у человека, когда он лежит уже на земле и ждет смертельного удара.

Он, вероятно, сойдет с ума от этой мысли, - и... это, быть может, будет лучше для него.

Лучше безумие, чем это сознание, вечный трепет, вечная дрожь.

"Исправился"

- Хе-хе! Это - человек, которого лишили невинности, - сказал мне о нем один из сахалинских чиновников.

Человек, с которым случилось это странное происшествие, - Балад-Адаш, горец, осужденный за убийство.

Человек феноменальной силы, вероятно, когда-то такой же отваги, решительный и гордый.

Он был "нетерпим на каторге".

Он не отказывался работать, но если ему или кому-нибудь из его товарищей назначали работу "не по правилам", он протестовал тем, что бросал работать.

Он был вежлив и почтителен, но, если его ругали, он повертывался и уходил.

Если ему делали замечание "зря, не за дело", он возражал.

- Ему слово, а он - десять.

Он был прямо помешан на справедливости. И водворял ее всюду, как мог.

- Словно не мы его, а он нас исправлять сюда приехал! - обиженно рассказывал мне о нем чиновник.

К тому же "пороться" за свои дерзости Балад-Адаш не давался.

- Его на "кобылу" класть, а он драться. "Не позволяем меня розгам трогать! Себе, другим, каким попало, резать будем! Не трогай лучше!" кричит. Что с ним поделаешь?!

- Связать бы да выдрать хорошенько! - перебил кто-то, присутствовавший при разговоре.

- Покорнейше благодарю. Сегодня его свяжешь и выдерешь, а завтра он тебе нож в бок. С этими кавказцами шутки плохи.

В это время на Корсаковский округ налетел, - именно не приехал, а налетел, - новый смотритель поселений Бестужев.

Человек вида энергичного, силы колоссальной, нрава крутого, образа мыслей решительного: "Какие там суды? В морду, - да и все".

К нему-то и отправили для "укрощения" Балад-Адаша.

Отправили с ответственным предупреждением, что это за экземпляр.

Весь округ ждал.

- Что выйдет?

Но пусть об этом рассказывает сам энергичный смотритель.

- Выхожу из канцелярии. Смотрю, стоит среди арестантов тип этакий. Поза свободная, взгляд смелый, дерзкий. Глядит, шапки не ломает*. И все, сколько здесь было народу, уставились: "Что, мол, будет? Кто кого?" Самолюбие заговорило. Подхожу. "Ты что, мол, такой сякой, шапки не снимаешь? А? Шапку долой!" Да как развернусь, - с ног!

_______________

* Балад-Адаш знал, что его прислали для "укрощения".

Балад-Адаш моментально вскочил с земли, "осатанел", кинулся на смотрителя: "Ты драться?"

Я развернулся - два. С ног долой, кровь, без чувств унесли.

Поединок был кончен. Балад-Адаш укрощен.

- Думали потом, что он его зарежет. Нет, ничего, обошелся, рассказывали мне другие чиновники.

- Плакал Баладка в те поры шибко. Сколько дней ни с кем не говорил. Молчал, - рассказывали мне арестанты.

Я видел Балад-Адаша. Познакомился с ним.

Балад-Адаш, действительно, исправился.

Его можно ругать, бить. Он дается сечь, сколько угодно, и ему частенько приходится испытывать это удовольствие: пьяница, вор, лгун, мошенник, доносчик; нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот "потерявший невинность" человек.

Лентяй, - только и старается, как бы свалить свою работу на других.

Он пользуется презрением всей каторги и принадлежит к "хамам" - людям совсем уж без всякой совести, самому презренному классу даже среди этих "подонков человечества".

Я спрашивал его, между прочим, и об "укрощении".

Балад-Адаш чуть-чуть было нахмурился, но сейчас же улыбнулся во весь рот, словно вспоминая о чем-то очень курьезном, и сказал, махнув рукой:

- Сильно мене мордам бил! Шибко бил!

Таков Балад-Адаш и его исправление.

Два одессита