Катастрофа

Когда взорвалась бомба и все мы вслед за Куиной устремились в открывшийся тоннель, надежда, что я уцелею, сменилась уверенностью. Страха не было. Я была свободна как никогда. Упали человеческие лохмотья, я вновь стала зверем, как и остальные, кто был со мной, – оборвались нити, соединявшие людей со зловещей машиной социальной жизни. Упразднились запреты на желания – никаких запретов. О, какое это было блаженство – отказаться от высокопарного языка, напрочь забыть его!.. Они все трусили, и если бы не я, не решились бы убить Сэлмона. Я подала идею и потребовала ее исполнения. Мне хотелось самой прикончить эту сытую скотину, продолжавшую командовать в крысиной норе. На каком основании? «Сэлмон, – сказала я, – если ты, дерьмо и подонок, посмеешь еще раз в моем присутствии повысить голос, я размозжу твой череп куском цемента!» Он велел связать меня, и тогда вступился Макилви, и его тотчас поддержал Куина. Сэлмона резали, как свинью, – растянув за руки и ноги, и я давала советы, где искать ключ от убежища, который был у него…

Он перепачкался от страха, этот Сэлмон. Привыкший двигать пешками, он не допускал, что его прикончат. Он унижался и визжал, когда понял, что кончилось время его власти. Это было противно и только распаляло злобу. Макилви сказал: «Как же мы позволяли командовать таким гнидам?..»

Я ничего не боюсь. Как сказал Гурахан, все в жизни развивается по непреложным законам, и если кто-либо способен изменить события в рамках своей системы, то повлиять на большую систему, включающую эту малую, он все равно не в силах. Мировой Закон все равно неколебим…

Фромм все больше раздражает меня. Он трус, а человек должен быть готов в любое время умереть достойно. Благородство – в готовности к смерти. Великие умирают за свою совесть, прочий сброд обязан подыхать за свою бессовестность…

Когда бандиты стучали ломом в люк, подавая сигналы бедствия, он, одуревший от страха, дрожащим голосом спросил меня, не стоит ли провести переговоры. «Зачем? – сказала я. – Если они узнают, что здесь живые люди, они исхитрятся на любую пакость. В принципе, они могут сварить нас, как яйцо в кастрюле…»

И он заткнулся…

Наблюдая за ним, я решила, что пора ударить козырем.

– Ответь, ты веришь каждому из нас?

– Разумеется.

– Можешь ли ты сказать что-либо определенное о взглядах Луийи?.. Припомни, чем занимался ее брат Око-Омо, и скажи как на духу, считает ли она твои и мои взгляды своими?

– Разумеется, нет, – Фромм пожал плечами, делая вид, что не догадывается, куда я кручу штурвал. – У нее свои, оригинальные взгляды. Порою весьма радикальные…

– Видишь, весьма радикальные, – перебила я. – Для нее ты или я если и не «империалисты», то «пособники империализма»… Что, если она ночью откроет люк и впустит банду?.. Наверняка они подавали условные сигналы. Кто знает, что это за типы и кому адресованы сигналы?.. Я могу ошибаться, но осторожность никогда и никому не вредила…

Фромм в замешательстве теребил ухо.

– Не вводи меня в грех, Гортензия. Луийя не способна на подлость…

– Ты знаешь, сколь велика в ней сила фанатизма. Ни ты, ни я не способны отпилить себе ногу… Страшен восставший раб, терпевший долго… И потом, в нашем нынешнем положении нельзя говорить о морали в том смысле, в котором мы говорили прежде. Это твои слова…

В душе Фромма что-то дрогнуло или даже надломилось: растерянность пробежала по лицу. Теперь следовало расширить и закрепить плацдарм.

– Или ты думаешь, что лучшие из нас все еще привержены нормам той высшей морали, когда мы не прятались по убежищам?

Фромм пожал плечами.

– Не исключено, что уже в корне переменились многие знания о человеке… Но если никому не верить, жить практически невозможно…

Господи, как он лгал! Он хотел такого отступления, которое бы не замарало его чести. Нахал, нахал! Все могут быть скотами и мерзавцами, все – кроме него. Так нет же, м-р Фромм, я замараю вашу честь, я покажу вам, что вы такой же пачкун, как и остальные!

– Не допускаешь же ты мысли, что я подкрадусь к тебе ночью и чикну тебя по горлу бритвой?.. Той, которой ты бреешься?..

Он передернулся. Даже голос пропал, и он прокашлялся.

– Разумеется, нет, дорогая. Мы связаны с тобой навеки.

– Если так, подавно недопустимо, чтобы наша связь зависела от чьей-то коварной воли…

Перед обедом Фромм спросил у Луийи, может ли она встать и дойти самостоятельно до кухни. Та ответила, что при необходимости сможет. Тогда негодяй, поглядев на меня, сказал, что будет закрывать на ночь спальню на свой ключ.

Такой тонкий, такой благовоспитанный человек!

Я ликовала. Фромм понял промашку, но было уже поздно: он сам отрезал все пути к отступлению.

С какою жалкою миной он топтался у постели Луийи, когда она забредила. Ей было плохо, очень плохо. Все мы переоценивали ее здоровье, и слова Фромма доконали ее. Она точно угадала их подоплеку. Но он – вот потеха! – и не собирался признавать свою вину.

– А может, она слишком близко к сердцу приняла твою предупредительную меру? – спросила я с невинным видом. – При ее тяжелом положении психическое состояние тоже кое-что значит…