Катарсис

— Не скажите. Очень даже просто. Гиганта можно оценить. Да-да. Все имеет свою цену. И кто взял право ее ставить, тот и сильней. Самый мелкий лавочник сможет поставить цену на самом дорогом для человека. Свою цену. И человек ничего не сможет сделать. И никто ничего не может сделать. Все примут этот ценник. Какой бы он хороший бы ни был, а получит то клеймо, что я навешу.

— То есть, вы и есть тот самый оценщик, что клеймит души человеческие?

— Я, своего рода, экономист. Но вы поэтично высказываетесь. Так даже лучше звучит.

— И как это происходит?

— О, много тайных механизмов. Где-то пьяный сболтнул, где-то трезвому показалось. Мнение света и полусвета, дуэльные ситуации, дамские истории. Искусство, одним словом. Целая команда со мной работает. Есть газетчики, есть дворники, городские сумасшедшие, юродивые и нищие.

— А они зачем?

— А что вы сделаете безумной бабке, которая плетется за вами да вслед гадости орет про вас? А народ видит в ней указание свыше.

— И многим ли орет?

— У меня целая энциклопедия составлена. В ней кому надо ставлю плюсик, кому следует крестик. И нет человека.

— А что желаете от меня?

— Вы человек влиятельный, и вам нужно мнение. Оно может быть и хорошим. Вы же умный! Представьте, сколько возможностей для обольщения простого ума, если правильно дело поставить.

— Очень хорошо представляю, даже дух захватывает, — улыбнулся я, — сто рублей дам для начала. Но с условием. Завтра вы мне свою команду покажете. Хочу увидеть воочию.

— Это понимаю, — щеки экономиста затряслись при виде денег, — Увидите. В этом обману нет.

После ухода Вязутского, я протер руки водкой. Из-за занавески вышли Петя и Валет.

— Что, заказ ему сделаете? — Глухо спросил Валет.

— Уже сделал. Вы же слышали? Завтра соберет своих передо мной. А ты, Петр, берешь несколько десятков и закрытые кареты. И чтоб ни один не ушел.

— Так мне его проводить? — Просветлел Валет.

— Лучше встретить. Да поклонись ему напоследок. Мол, скоро большим человеком будешь, господин Вязутский.

После обеда с десяток черных экипажей простучали по мостовой за город. Я не поехал. Мы с Валетом пили коньяк.

— Покровители у него в самом верху, — просвещал он меня, — то ли масоны, то ли еще какая дрянь.

— Мне все равно, кто покровители. Таких рядом быть не должно. Если ты думаешь, что я белоручка, то сильно ошибаешься. У меня свои правила, но такие Вязутские в них не вписаны.

Петьша вернулся, получил приглашение присесть.

— Подавился Алоизий своим дерьмом. Сначала его вытюхал с перепугу, а потом жрать вдруг начал. Оно поперек горла и встряло.

— А остальные?

— Остальные при виде сего действа огорчения не снесли.

— Там и известные люди были, — удивился Валет, — неужто все не снесли?

— Преставились, Царствие Небесное, — Петр перекрестился.

— Наших, кто участвовал, уводи из Москвы, — велел я, — да и мы будем собираться.

Победу омрачило расстройство. Тихо скончался Пуадебар. На рабочем месте. Нашли лежащим на чертежах. Ученики навзрыд плакали. Да и я тоже в стороне не остался. Возникла теплая дружба с наивным и добрым дедом, которому можно поручить самые секретные исследования. Похоронили его на острове. По старым карандашным наброскам наш художник Василий воссоздал потрет. Теперь в учебном корпусе будет своя галерея отцов-основателей.

Эта смерть ввергла меня в отрешенное настроение на неделю. Пить я не стал, старый аббат бы не одобрил. Я много ходил в одиночестве по лесам. Уверен, Игнат с помощниками все равно присматривали, но ничем себя не выдавали.

Передумал всякое. К чему все это? Живешь, учишься, создаешь, копишь деньги, воюешь, а потом раз и больше меня тут нет. Крестьяне только и вспомнят чудака-барина, что силу великую взял, а кончил, как и все, на погосте. Бывшие разбойники погордятся, поделят, что смогут, потом найдется такой, что выведет их в государственную обязанность вроде казаков или мещерского войска. Соберут в кучу, обрядят в форму с лампасами, дадут послужить несколько десятков лет, да и упразднят от греха подальше. И будут жить легенды с дедовскими медалями о великих делах.

Еще две недели пытался забить депрессию физическими упражнениями. Отрабатывал удары до помрачения, а вечерами тренькал на гитаре.

Вывел меня из прострации Гурский. Совершено неожиданно появление его должно было меня напугать или удивить. Темные августовские ночи для таких фокусов прекрасно подходят. Но узрев в своем кабинете завернутую в плащ знакомую фигуру, стоящую спиной ко мне, я решил не показывать интереса:

— Погода, должно быть, меняется. Налезло с бору всяких насекомых.

— Ну, так нечестно, — голосом обиженного Карлсона заявил тот, — я, между прочим, старался. К вам сюда проникнуть особое умение надо.

— Раз проник, значит твое кун-фу выше, — я улыбнулся.

— Что такое кун-фу? — Повернулся Гурский.

— Правильней гун-фу. В переводе с китайского техника исполнения. Если точнее, количество времени, потраченное на отработку технического приема. Если художник рисует воробья в тысячный раз, то его гун-фу выше, чем у того, кто сделал сто изображений.

— Ох уж эти ваши китайские штучки.

— С чем пожаловали?