Катарсис

В левом углу баннера был запечатлен человек в полный рост, он держал в руках созданный им автомат, очень похожий на гансонский шмайсер – оружие добра и культурный бренд Славишии – так его именовали. На баннере легко угадывалось изображение восьмиметрового памятника в столице, от лицезрения его многих бросало в дрожь; cоздатель автомата разглядывал свое изделие, как Страдивари – свою скрипку, с той лишь разницей, что скрипка не умертвила миллионы человек, а сеяла лишь радость и восторг.

Еще вчера баннера не было и в помине, а сегодня – вот он, пожалуйста, внимайте, вникайте, осмысливайте. Надо полагать, это почерк автора высказывания, которого прежде Дан не слышал, а работая над романом, тем самым, опасным, подпольным, собрал многие десятки коронных фраз своего героя, разобранных на цитаты, но эта фраза в его списке отсутствовала. Хм, странно… Характеристика родной страны выглядела безупречной, однако каждый посыл к ее великолепным качествам вызывал в Дане внутренний протест. Наверное, потому и вывесили баннер, чтобы лишний раз воздействовать на нашу психику, на еще не утилизированные мозги, решил Дан и направился к своему столу.

Юл привычно опаздывала к завтраку. Уговора ходить на трапезу вместе у них не было, Дан поэтому не стал ее будить и сейчас молчаливо поедал овсянку, йогурт и омлет, пил минеральную воду, борясь с изжогой. Лео и Капы тоже не было видно.

Смурное настроение не покидало его. Рыжий всенепременно захочет продолжить разговор. А что Дан ему скажет… Пять лет зомбоящика с другим джойстиком – и люди поменяются, внутри без всяких таблеток наступит желанное просветление? Чтобы по-другому начали вякать с экрана, и недели хватит. Команда поступит хаять – будут хаять, хвалить – будут хвалить, и вся недолга. И народ вроде согласится с новыми веяниями, он всегда на все согласный, вот только останется потаенное, запрятанное в самое нутро неверие в сулящих свободу и в существование без страха и унижений, ибо – не привыкли, не ведают, что это такое. И куда деть сонмища начальников всех мастей, для них любые перемены как нож острый, режущий благосостояние, они-то уж точно по привычке станут аплодировать, а в душе проклинать и сопротивляться, ибо для них лафа может закончиться. После первых свободных выборов нас всех повесят, высказалась в порыве откровенности приближенная к Самому дамочка; долгое время руководила славишским телевидением в Заокеании – уж она-то знает, что почем. Покуда никого не повесили… И еще останется – ничем ее не вытравить – ненависть к тем, кого наградили кликухой пиндосы, мучительная, пожирающая изнутри, как раковые метастазы, ненависть, замешанная на комплексе неполноценности, в котором никто никогда не признается.

Вползало незаметно, как червяк в яблоко: что-то не то происходит, говорил он себе, иллюзии тают, как подтопленный весенним солнцем тонкий мартовский ледок, и блокнот не заполняется, писать вроде бы не о чем – таблетки, кровь натощак на анализ, а что там выявляется, о том не ставят в известность, молчок, и лекции, фильмы, дискуссии, если можно их назвать таковыми – в общем, скучища и морока. А ты другого ожидал? – прямой вопрос самому себе, остающийся без ответа.

Решив следовать примеру рыжего, Дан набросал ответ за полчаса до завтрака, торопился, писал и зачеркивал, но суть несогласия изложил, как ему казалось, довольно внятно. Теперь оставалось вручить пару вырванных листков из блокнота и дождаться ответной реакции.

Дан еще раз перечитал записку. Вроде все логично, складно, но воспримет ли Лео, затеется меж ними разговор или каждый при своем останется…

“Дорогой Лео! Твое письмо подействовало на меня как наркотик – при том, что затронутая тема отнюдь не является новой, постоянно вертится в голове, обсуждаю ее наедине с собой и кое с кем еще, с кем безопасно, и нахожу, к сожалению, все новые аргументы в пользу своей позиции. Рад бы поддаться иллюзиям, да не могу. Не получается. Особенно когда читаю высказывания, аналогичные тем, что содержатся в твоей записке.