Катарина, павлин и иезуит

А когда они добираются до Кельна, там уже заморозки, уже поздняя осень, очень часто улицы стоят, мокрые от дождя, горожане живут своей медлительной жизнью, изо дня в день пытаясь предугадать, что принесет приближающаяся военная зима; они в городе под названием Кельн, Кельморайна нигде нет, есть только огромная опустевшая стройка и колокола Претиоса и Специоса, которые в лучшие времена были провозвестниками славы великих реликвий, но сейчас даже колокола молчат – из осторожности, опасаясь, как бы их не перелили на пушечные ядра. В предместье, в трактире «Виноградная лоза», где они поселились, они проводят холодные ночи без прикосновений и без любви, с холодными сердцами и руками, сон – редкий гость в этой комнате, друг для друга они – немые свидетели той ночи на берегу озера, когда луна иногда выглядывала из-за облаков… В трактире их никто ни о чем не спрашивает, важно только то, что они платят, в военные времена приходится радоваться каждому гульдену, хотя их должны были бы расспросить, трактирщик обязан был бы поинтересоваться, не паломники ли они, не из Венгрии ли? Ибо здесь паломникам больше не радуются, уже довольно давно их не встречают у городских ворот с распростертыми объятьями и почестями, не потому что церковь закрыта, а потому что правители пришли к соглашению постепенно покончить с паломничеством, на дверях трактира висит объявление; от ветра и дождя буквы подвыцвели, но их все еще можно прочесть: «Божьей милостью архиепископ Кельнский и князь престольного города Бонна по императорскому мандату особым указом запрещают так называемым венграм доступ в наш город Кельн и наши архиепископские владения». Были изданы указы, предписывающие самое тщательное исполнение этого решения, каждого венгерского паломника, если бы таковой, вопреки указу, переступил границы государства, нужно было тотчас же задержать, допросить и выслать за пределы княжества… Указ предписывалось огласить с церковных кафедр и вывесить во всех общественных местах… мимо этого указа они ходят каждый день; Симон каждый день испытывает чувство тупой готовности к тому, что именно сегодня стражник положит руку ему па плечо, а Катарина каждый день надеется, что откроются врата святилища и она там, во тьме, куда сквозь оконные витражи едва проникает свет, увидит таинственное мерцание раки; она каждый день ходит по стройке и спрашивает сторожа из барака, когда же откроются двери храма, может быть, на Рождество? Сторож, охраняющий сломанные повозки и шаткие строительные леса, груды камней и песка, мешковину, развевающуюся на ветру, скрипучие балки и качающиеся блоки, сторож знает, что Катарина – паломница, никем другим она не может быть, но он не собирается о ней заявлять. – Решение направлено против толп дебоширов, а не против бедной женщины, – говорит он, – которую вера и надежда повлекли в дальнюю дорогу, но помочь ей он не может, сам не знает, – говорит он, – где спрятана рака, может быть, глубоко в подвале? – Женщина выглядит уставшей, замерзшей и невыспавшейся, но все равно это женщина, она все еще молода, он подмигивает ей, пусть приходит в барак, там она сможет обогреться, его глаза блестят, может быть, представится какой-то случай, он знает одного человека, который каждый день ходит в собор… – Он что, хочет сказать, что Катарина должна заплатить за доступ к Золотой раке своим телом? – Да, именно это он хочет сказать, но ведь и Мария Египетская оплатила путешествие в Святую землю, отдаваясь морякам, сторож руками и бедрами изобразил, как… Поскольку Катарина не ответила, он решил, что договор заключен и протянул руку, желая обнять ее за плечи, но в тот момент, когда он к ней прикоснулся, из ее губ и ноздрей, будто из пасти змеи или дракона, раздалось шипение, сторож отдернул руку и отскочил, словно испугался укуса гадюки, на него обрушился поток солдатских виндишевских ругательств; он попятился от этого, подобного фурии, призрака, споткнулся и упал на груду песка, покрытого собачьим пометом… – Никто и никогда меня больше не коснется, – говорит себе Катарина, возвращаясь в холодную комнату, – и он тоже, тот, кто ждет ее там, мрачный, погруженный в себя, в свою отверстую бездну; я и исповедываться не буду, пока не увижу раку… – ибо теперь Катарина начинает сомневаться, существует ли рака вообще. Она бродит по улицам, громко разговаривая сама с собой на родном языке, так что люди удивленно оглядываются на нее, а она громко и сердито шипит: И где же теперь Золотая рака с останками святых волхвов? Где маленькая базилика, свет которой сияет надо всем христианским континентом, где ее красота, способная насытить, обогреть и наполнить светом мрачную и холодную душу странницы из дальних краев, где золотые пророки на ее золотых стенах, Судия мира с Книгой жизни, Liber vitae, в которой все записано? Где царь Соломон, Rex Salomo с женственным лицом, в мудрости и нежности которого Катарина Полянец жаждет найти утешение, где Распятый, окруженный печальными ангелами? И где прочие чудодейственные святыни, ради которых паломники из словенских земель раз в семь лет пускаются в путь? Где посох и цепь святого Петра? Где кости святого Лаврентия, святого Себастьяна, где кожа святого Варфоломея? Где тернии из венца Иисуса и где гвоздь, которым его прибили к кресту? Где святые дароносицы, святые чаши и святые облачения, где украшенные алмазами посохи стародавних святых епископов? Может быть, всего этого вообще нигде нет? Она не будет исповедоваться, не расскажет, что случилось на берегу озера, не будет каяться, если Золотой раки не существует.