Катарина, павлин и иезуит

Тот же источник, и те же губы, они произносят слова любви и слова, вызывающие омерзение, одни и те же уста благословляют Господа и изрыгают ругательство, что с тобой, Катарина, что сделал с тобой этот человек? Симон оттолкнул ее, встал и бросился прочь, оставив ее на берегу. Он подошел к дому, тихо открыл дверь и остановился в темной комнате, слушая храп Виндиша. Потом развязал суму и трясущимися руками стал искать кинжал, но не нашел его. Тусклый лунный свет пробился сквозь маленькое оконце, Симон подошел к двери, из-за которой доносился храп, похожий на грохотание едущей по мосту телеги, остановился в комнате, где на спине лежало крупное тело, в изголовье кровати была повешена сабля, пистолеты лежали на столе. Симон вытащил саблю из ножен, спящий застонал, он хотел проснуться, чувствовал, что в комнате кто-то есть, что ему надо что-то сказать, засмеяться своим хриплым смехом, отдать какой-нибудь приказ, но сон был глубок, он даже не смог замычать, как это бывает в страшном сне, даже заблеять не мог, сон был глубоким, как вечность. Симон коленом прижал его голову к подушке, ощутил, как лопнула тонкая пленка кожи, так что кровь залила ему ногу, теперь Виндиш проснулся, попытался подняться, но острие хорошо заточенной сабли уже впилось в его шею, в шею того португальского солдата, бандейранта, который точно так же всего одним движением перерезал тонкую шею маленькой Тересы, не слезая с коня, прямо в седле, а потом отшвырнул ее, как падаль, как тряпку; теперь из дыры на его горле лилась кровь, он протянул руки и вцепился Симону в сюртук, но сразу же вслед за этим его пальцы разжались, глаза остекленели, в отличие от маленькой Тересы он даже Deogratiasне успел сказать.

47

Первых кельморайнских странников, которые возвращались из паломничества в дальние края, поздней осенью пятьдесят шестого года видели в Ратечах. Стояла пора, когда осень превращается в зиму, луга по утрам покрывались инеем, от домов доносился запах теплого навоза, овцы в оставшихся на лугах отарах жались друг к другу в загонах, и коровы мирно дремали в хлеву. В горах уже выпал первый снег, и люди радовались смрадному теплу хлева, которое станет греть их долгими месяцами, когда они вместе со своими животными будут зимовать под заснеженными крышами и рассказывать истории о волшебниках, так же, как и они, скрывающихся от мороза в пещерах ближайших гор, о войнах в дальних странах, прежде всего – в Пруссии и России, о темнокожих индейцах, живущих за морем, там, где никогда не бывает зимы и где крестьяне, закончив работу в поле, отдыхают в тени пальм и других удивительных деревьев, защищающих от горячего солнца, а на обед жарят себе мясо людей из соседней деревни. Утром, когда пастух выпускал из загона овец на луг возле церкви святого Фомы, чтобы они напоследок пощипали жухлой, подмерзшей травы, в дальнем конце долины показались пять или шесть фигур с посохами в руках и флягами за поясом, с ними были две лошади, на одной сидела женщина, ее голова была покрыта присобранной вуалью; вторая лошадь была нагружена узлами, посудой и увешена иконами, четками и медальонами. Вначале пастух подумал, что это торговцы из Каналской долины, а потом, когда увидел церковные памятки, сразу же понял, что это остатки тех толп, которые проходили здесь минувшей зимой и ранней весной, он даже не сразу вспомнил об этом, столько времени прошло с тех пор.