Читаем Катарина, павлин и иезуит полностью

В прежние времена Бог часто гневался, тогда он не допускал таких вещей, теперь допускает, Виндиш как-то сказал, что она красива, красива, как ангел, и ею овладело обаяние Добравы, томление, которое было в Добраве; самомнение, которое она носит в себе, возобладало, самомнение – это зачаток всякого греха, грешник – страшное животное, как говорил когда-то священник Янез, грешник – это беглый дьявол… Таков он, Виндиш, а теперь и я; страдавших гордыней ангелов Бог отправил в ад… Что это со мной? Я – сука? Одна из тех животных, что тащатся следом за армией, роются в соломе, лижут кровь зарезанных ягнят?

Что со мной случилось, что со мной случилось? Неужели это еще я? Мы должны быть покорны промыслу Божию, говорил когда-то священник Янез… Катарина молча, в отличие от Магдаленки, разговаривает сама с собой, целыми ночами говорит без слов: Делаем то, что не хотим делать? Да. Это минутная слепота, а когда снова прозреешь… можешь спастись, Бог иногда ставит цель испытать нас… Катарина вскрикнула от боли: – И это намерение Божие? Чтобы лежать мне с палачом моего любимого? Неужели?

В ней бушевали бурные потоки, сносили берега, стонали и рушились мосты, вода уносила мертвых животных. Она совсем потеряла рассудок, ее погубил разврат. Распутность буйных сцен, ее движения – все, что Виндиш вытворял с ней и с чем соглашалось ее тело. Деревья ходят за мной, – сказала она, – клонятся к земле колокольни, я заблудилась в каком-то лесу.

<p>39</p>

Однажды утром разбойника увели, тюремщик жестами показал на его шею; это означало, что ему накинут на шею петлю, он будет сучить ногами и дергаться на виселице, и Симон не знал, то ли ему вздохнуть с облегчением, поскольку прекратятся крики и насмешки соседа, то ли помолиться о прощении его преступной души. Потом ему пришло в голову, что неплохо было бы начать молиться о собственной душе, которая находилась в весьма опасном положении.

Прошло несколько месяцев, еврея-мясника выпустили из тюрьмы, на дворе стоял мороз, Симон гнил в овечьих шкурах и ждал ответа из Любляны. Из соседней камеры доносился собачий лай. В нее посадили какого-то именитого и богатого господина, которому казалось, что он может быть еще более именитым и богатым, поглубже запуская руку в кассу цеха ткачей, весьма богатую, потому что цех выпускал сукно, из которого шили военную форму и которого в нынешние времена постоянно не хватало. Он тоже был убежден, что с ним поступают несправедливо и что Бог оставил его – ведь армию грабил каждый, кто мог, а из кассы заимствовали в том числе и те, что отдали его под суд. Симон не хотел изучать его вину и состояние его души. Слишком много всего набралось, и слишком долго все это продолжалось. Однако ему пришлось заниматься его псом и несчастной собачьей душой, которая плохо чувствовала себя в камере. Именитый господин так боялся тюрьмы, что выпросил разрешение – разумеется, не без помощи денег, еще оставшихся в его кошельке, – чтобы вместе с ним в заточении находился и его пес, рядом с которым он не так боялся крыс, которые шмыгали вокруг сточной канавы, шумящей за стенами тюрьмы, а иногда пробирались и в камеру сквозь окошечко в двери. Заключенному было не так страшно, зато псу – намного страшнее. Он беспрестанно лаял, Симон покрывал голову овечьими шкурами и затыкал уши, просил убрать пса, или его хозяина, или его самого, а прежде всего – чтобы в конце концов прислали бумагу из Любляны, дабы она подтвердила, что он – такой-то и такой-то, то есть Симон Ловренц, бывший иезуит, схоластик, миссионер; но нет, это не годится, орден не любит распространяться о своих отступниках, пусть сообщат, что он сын крестьянина из Запотока, имения турьякских графов. Но долгожданной вести не было, и он впал в глубокое осеннее оцепенение, прерываемое собачьим лаем, сопровождавшим каждое движение крыс.

Перейти на страницу:

Похожие книги