Катарина, павлин и иезуит

Отец отвел от нее взгляд. В ее глазах и словах было нечто выходящее за пределы его разумения женщин, мира, вообще всего сущего. Женщина, с лихорадочным блеском глаз, с ее непостижимыми словами и решимостью, показалась ему такой же величественной, как древняя великанша, он видел в Црнгробе ребро такого существа. Такими были когда-то женщины – с подобным блеском глаз и подобными словами на устах, как сейчас у его дочери, а ростом они были в десять и более футов, о чем и сейчас еще рассказывают местные крестьяне и ему самому рассказывал отец. Он всегда знал, что будет хорошо для хозяйства, для полей и животных, овец и коров, лошадей и коз, что хорошо для пчел, и ему казалось, будто он знает, что было бы хорошо и для нее. Но здесь таилось нечто такое, с чем бы он не хотел иметь дело, если бы это не касалось его дочери. Нечто подобное приснившимся ночью дурным снам или неизвестной болезни, от которой так беспокойно вела себя в хлевах скотина, и никто не знал тому причины. Может быть, и Катарина не знала, почему она вдруг так неколебимо приняла это решение, как не знала, сном или явью было то, что происходило с ней по ночам. Может быть, в этом было свое очарование, и к ней приходили незнакомые, далекие люди, которых она еще встретит. Во всяком случае, кто-то был у нее и в ту ночь, когда отец сидел, сгорбившись, над пустой уже кружкой под надписью «Благословение дому», во всяком случае, кто-то ночью был в ее комнате, и Катарина отчетливо, всем телом чувствовала его присутствие.

3

– Черти? – крикнул со злостью Люблянский епископ и в тот же миг содрогнулся, ужаснувшись, что выговорил слово, невольно сорвавшееся у него с языка, хотя секретарь его не произнес, а только сказал, что люди видели нечто летящее над Истрой и что у скота в прошлом месяце неожиданно возникли странные болезни, в результате сколько-то животных утонуло, и людей охватило волнение. Епископ сразу же, еще лежа в постели, перекрестился, ему следовало сейчас, как всегда по утрам, прочитать «Ave Maria», но вместо этого он вынужден был перекреститься, ибо у него из уст вылетело слово, которое даже во время теологического диспута нельзя произносить, а он его произнес, да еще во множественном числе, и ему не остается теперь ничего, кроме покаяния и молитвы, молитвы и покаяния до самого вечера, и угораздило же его, в самом деле, так неудачно начать этот день! Он произнес это дурацкое слово из-за секретаря, стоящего там, у дверей, с подносом в руках, с черным кофе, который переливается через край чашечки, каждое утро переливается – из-за неуклюжести или почтения, этого он никогда не узнает, как никогда не узнает и того, что у этого человека на уме, когда он ни свет ни заря рассказывает о таких глупостях.

– Ну, что опять за глупости? – ворчит епископ, глядя в окно и думая: пасмурно, верно, опять будет дождь.

– Так говорят, – отвечает секретарь, – уже с первой недели поста говорят. Их видели в Истре, а в Крайне утонуло множество животных.