Катарина, павлин и иезуит

Все равно, пусть это тяжкое прегрешение, Катарине все равно, ее дорога идет вниз с тех пор, как ее бросил Симон, хотя она понимает, что он вынужден был бежать, но с того времени, как это случилось, кельморайнский путь ведет ее вниз, она скатывается по склону, не зажила еще рана в душе, из-за этой раны, из-за вероятности, что и на этот раз она останется брошенной, ей было все равно, есть здесь какое нарушение правил или нет, грех это или нет, потому что этот человек, этот Симон, который так ранил ее и который ее любит, – этот человек, она знает это и чувствует, хочет уйти в свое одиночество, где есть место только для одного, и она не может этого допустить, сознавая, что тогда и вправду будет такой, какой ее считает предводитель Михаэл, этот притаившийся зверь, такой она будет, если останется одна после соединения с любимым, с первым, в горячке, и повторить это она может только с ним, с ним единственным.

Со стороны ратуши донесся звук фанфар, взлетевший над ландсхутскими крышами, потом, через какой-то промежуток времени, послышались дудки народных музыкантов и шум веселой толпы. Был поздний вечер, переходящий в ночь, а рядом – женское, такое женское тело, близость которого он никогда не ощущал с такой силой. Трепет тишины, далекое пение, трепет перетекает в плоть, рука тянется к ее волосам, лицу, ко всему ее телу. Нужен постоянный надзор, – подумал сидящий в Симоне послушник из Дома первого испытания, никогда он его не покинет, юный послушник – взрослого мужчину, не покидал он его по ту сторону океана и оставался в нем, когда Симон присоединился к паломникам, иезуитик, вслед которому хохотали парни, так как он испугался женщины; иезуитик из иезуитского дома, печатью которого он отмечен навечно, говорит ему: постоянный надзор необходим, он нужен у ворот монастыря и рядом с женским телом. Монастырь огораживает себя каменными стенами, чтобы не попали в него искушения, хотя искушения приходят и через ограду, даже сквозь стены, как пришла она, приходят в смутный вечерний час, вовсе не обязательно являться им на торжество в ратуше или во время пляски в пивной, они придут вечером, когда приглушено сознание, во сне или на следующее утро – появятся из другого, параллельного мира, который мы носим в себе, и никакие стены их не остановят, никакой надзор. Она хочет пойти с ним туда, к своим землякам, не ради танцев, а чтобы показать всем и каждому, что Симон и Катарина, Катарина и Симон – одно целое, навсегда и в глазах всех. Но и здесь она уже вместе с ним, между их мирами нет каменных преград, только тонкая стенка, которую они поставили сами, теперь они ее разрушат, хотя разрушать ее вообще-то и не нужно, из одного сознания в другое, из ее сознания в его и из его сознания в ее можно перейти сквозь стену, ибо она прозрачна, ибо они видят друг друга и сквозь нее, и достаточно лишь движения, чтобы прозрачная стена совсем исчезла. Монастырь без надзора и стен, женское тело без надзора в дальней дороге, далеко от дома, ранимое и призывающее тело, раненая душа, которая допустит движение его руки, прикосновение к волосам, прикосновение к телу.

– Говорят, – сказал он тихо, – будто женское тело более открыто и доступно искушениям, чем мужское. За женщиной нужен надзор, как и за входом в монастырь.

Катарина вдруг рассмеялась. Смех ее, как и глаза, был иным, вызывающим, странным, словно смеялся другой сидящий в ней человек; женский внутренний мир – прибежище опасностей и соблазнов.

– Так надзирай за мной, – сказала она.

Тело ее ничуть не коварно, тело ее – не вместилище каких-то опасностей, оно прекрасно с тех самых пор, как она была с ним; это тело, которое он ощущает и знает.

– Чего ты боишься? – спросила она и снова громко рассмеялась.

Он хотел ей сказать, чтобы она смеялась потише, ее могут услышать. Чего он боится? Всего боится, всего, здесь, в этом доме, он боится всего, он знает эти дома, это дома страха и надзора – одного человека над другим, самого человека над собой, это дома, в которых Бог видит все лучше, потому что те, кто обитает в них, сами так хотят, ибо они накликают на себя, призывают внутрь себя взгляд Божий; если нас здесь застанут, гореть мне на костре, и если даже не в Ландсхуте, то в огне вечном, а ее поставят у позорного столба.