Кащей и Ягда, или небесные яблоки

И Кащей закричал:

— Змеёныш! Ты отпустишь Дажьбога сам? Или я должен ему помочь? — и шагнул на плато, и из-за пояса выхватил меч.

— Дажьбогу? — изумленно промолвил Перун.

И Мокошь:

— Дажьбогу? Помочь? Что говорит этот смертный? Он смеет думать, что богу возможно помочь?! Что жалкий, маленький человек…

Но свет, вдруг полыхнувший из Жаровой пасти, был так неистов, что Мокошь вдруг всё поняла. И в смятении умолкла.

Кроме света, из Жаровой пасти пробивался еще и огонь. Из пасти и из ноздрей. Но Кащей упрямо к нему приближался. И в ослепительном солнечном свете казался всё меньше, все беззащитней. И все-таки не Кащей — Жар от страха сначала попятился, заметался на четвереньках, а потом встал на задние лапы, прижался к скале и от отчания выдохнул пламя.

Огонь уже охватил на Кащее рубаху, когда его меч дотянулся до Жарова живота и вспорол его. Солнечный свет — не лучом, а светящимся шаром — вдруг озарил всё вокруг, а потом и затмил скалы, бездну, железную колесницу. И Перун, с ликованьем прищурившись, крикнул:

— Дажьбог! Как я счастлив!

Но даже и сам громовержец был в ослепительном этом сиянии едва различим. Что же сказать о спасенном Дажьбоге? Угадать его было можно лишь по краям его белых одежд, казалось, сотканных только из света. И по зычному голосу:

— Мокошь! Перун! Это было так нестерпимо… Но что это было?!

Мокошь хмуро молчала. Она смотрела на поверженного Кащея. Даже Жар, кричащий и корчащийся от боли, богиню не занимал. Лишь недвижимый Кащей притягивал ее взор.

— Он мертв! — сказала она наконец с горечью, но без всякого сострадания. — Зачем же так быстро он мертв? А как же мое наказание?

— Он жив, — едва слышно промолвил Симаргл. — Он неподвижен от боли…

— Жив? — улыбнулась богиня и одежды на ней разукрасились в бронзу и медь. — Жив! Ну что ж! Значит, целую вечность нас будет ждать небывалое.

И смех ее в бездну сорвался, и Велеса там растревожил:

— Он всё еще жив! О проклятье! — и тело свое большое, и камни ворочать стал.

И Мокошь в ответ — со смехом:

— Жив, словно мертв! Аха-ха-ха! Мертв, словно жив!

2

Даже самой холодной зимой не стоял над Селищем такой лютый мороз. У костров грелись дети. Но не прыгали через огонь, как любили когда-то: кто выше, кто дальше? Нет, лишь топтались молчком и уныло сопели. А взрослые снова были на крышах. Снова руки к черному краю неба тянули и уже безголосо почти, губами лишь заклинали: «О Дажьбог!»

Неужели услышал и внял? Поначалу им показалось: это снова молния полыхнула. Необычайная, невероятная — от края земли и до края. До того ослепительно яркая, что иные от ужаса закричали, а иные от страха и навзничь упали, лица спрятали в заиндевелой траве. Лишь Ягда стояла на княжеской крыше и посохом потрясала:

— О Дажьбог! Ты внял! Ты услышал! В тебе наша сила!

И крик ее вместе с неисчезающим светом людей ободрил. И лица их от холодной травы отлепились, и взгляды — счастливые, неотрывные, слезные, — обратились к Дажьбогу. Но рты не могли еще отыскать нужных слов. И рты их в смятеньи кричали:

— А-а-а! И-и-и! — и опять громче прежнего: — И-и-и! А-а-а! О-о-о!

Лишь Ягда одна говорила за них и посох свой к небу тянула:

— О Дажьбог! Ты с нами! Ты внял!

И Роска на крыше своей закричала от радости и от боли. И за живот огромный схватилась. И стала Калине на руки оседать. И он ее в дом поскорее понес. И Лада и Мамушка, только увидели это, — скорей помогать побежали.

И птицы на голых деревьях очнулись, опомнились и запели. А следом за ними и петухи по дворам. И лед на реке затрещал. И капель зазвенела. И в доме Калины и Роски вдруг раскричался младенец. И людям на крышах казалось, он тоже кричит, как они: «А-а-а! И-и-и! О-о-о!» — он о том же самом кричит, что большего счастья не надо желать, большего счастья и не бывает — глаза распахнуть и увидеть вокруг белый свет.

3

Облако пролетело уже над Перуновыми столбами. А Кащей повторял лишь одно:

— А потом? Что было дальше?

И Симаргл отвечал ему голосом и губами, потому что иначе Кащей почему-то не понимал:

— Белый конь прилетел на свист. Дажьбог сел в ладью. И уплыл.

— А потом?

— А потом оказалось, что корчится Жар не только от боли… Что он пытается сбросить с себя свою старую кожу. И когда ему это наконец удалось, он стал еще больше и даже еще…

— Почему ты никак не скажешь о главном? — и Кащей кулаками ударил по облаку, и почти стариковская складка пролегла между черных его бровей.

— Да, ты прав, — и Симаргл на мгновение умолк, он искал в себе силы, искал слова и не сразу их находил. — Потом Перун стал хвалить твою беспримерную храбрость… И просить, чтобы Мокошь смягчилась. А она рассмеялась на это…

— Рассмеялась? — с волнением крикнул Кащей.

— А потом даровала тебе бессмертие.

— Значит, я никогда не умру? — и вскочил, и клок облака сжал.

— Всё и так, и не так, — негромко ответил Симаргл.

— Я умру или нет?!

— Потом она прошептала: «Чуть не забыла! Да! В придачу к бессмертию я дарую ему еще и безлюбие. Я лишаю Кащея дара любви! — И опять рассмеялась: — Я лишаю дара любви их обоих! Кащея и Ягду».

— Но причем здесь любовь? — рассердился Кащей.