Кащей и Ягда, или небесные яблоки

— Улетели все слова на небо,
Упорхнули за черным дымом вслед!
Присели слова на белое облако.
Сами буду слова себе песни петь.
Что им люди, стыд потерявшие?

Вздрогнули от этого люди — и те, что столы на берегу сбивали, и те, что скотину свою к Жару на двор вели. Те, что столы сбивали, молотки уже бросить хотели. А те, что скотину вели, уже обратно ее разворачивать стали. Вот такое над Селищем мгновение повисло. И в тишине слышно стало, как Жар на Мамушку за что-то рычит — может, она червей ему не тех принесла… Страшен был этот рык. И снова молотки на берегу застучали. И скотина тоже на княжеский двор продолжила путь.

— Завтра опять приду, — это Заяц Лясу сказал. — Да не всё ли тебе равно, старик, Перун или Велес? Правильно? Лишь бы скотина бы не падала! Да дождь бы шел! Да в поход бы скорей!

Правым глазом своим Ляс по небу порыскал, а потом опять струны пальцами подцепил:

— И гнев падет! И дождь пойдет!
И скотина падет! И беда придет!

Схватился Заяц за гусли, вырвать у старика их хотел:

— Дай мне! Пусть ко мне слова прилетают!

А только жилистый старик оказался, на землю с Зайцем упал, а гусли не отпустил. Так Заяц ни с чем от него и ушел. С царапиной на руке и с репьями в рубахе.

И словно бы ничего не случилось, не сдвинулось в Селище. А только ночью достали люди из горшков угольки, которые они с капища третьего дня принесли, и снова стали им слова говорить. И в словах этих было: Перун, Мокошь, мы — ваши люди!

Кащей возвращается

1

Что знала Мокошь о том, как люди с угольками среди ночи шептались, если она и гребня ни разу не вынула из волос? А так — всё больше возле пещеры бродила, смотрела, как Коловул волком носится — отставших овец к стаду гонит, как Лихо штаны ему костяною иголкою чинит, как рыба в озере круги ртом пускает, а над водою стрекозы виснут, на рыб пучеглазо глядят — даже забавней еще, чем в небесном саду! Нет, не могла знать Мокошь о том, как люди с угольками шептались. А только и волосы ее медвяные снова кольцами собрались, и одежды опять стройными складками вокруг ног заходили. И даже стало казаться богине, что снова сможет она смерчем над землей закружить. А все-таки пробу эту отложила до ночи. Улягутся дети, вот тогда и рискнет.

А пока вечер был. Мокошь с близнецами возле костра сидела. Но рыбы снова не ела, снова морщилась — не нравился Мокоши ее дух. А близнецы опять между собой переглядывались. Два дня прожила у них мать, а зачем заявилась, так и не обмолвилась словом. Печеная, вкусная рыба карп изо рта у Лихо торчала, когда Мокошь спросила вдруг:

— Вы Симаргла давно не видели?

И подавилась рыбою Лихо, надолго закашлялась: значит, вот зачем мать к ним явилась — за загривки их да за волосы трепать — раз они не убили тогда чужого детеныша. А Коловул, хотя и человеком сидел, рыбу с прутика зубами снимал, — зарычал, только имя Симаргла услышал.

— Надо богов на совет собирать! — так вдруг Мокошь сказала. — А не то нас людишки, глядишь, и со света сживут!

Округлился у Лихо глаз: как такое быть может? И на брата взглянула, а он и не слушал уже разговора. Он на кусты с тревогой смотрел. Что-то там в черноте шевелилось. И ринулся на четвереньках, на бегу уже волком делаясь…

— Зайца сейчас принесет, — догадалась вдруг Лихо.

Затрещали кусты. И пропал Коловул. Точно, зайца погнал.

— Мама, может, хоть зайца поешь? — и, увидев, как снова Мокошь морщит лицо, насупилась великанша: — Конечно! Яблок небесных у нас здесь нету! А за зайцем еще полночи побегать надо! — и даже заплакать хотела, потому что опять лишь одною собою была полна и довольна их мать.

А в кустах-то не заяц — Фефила в кустах сидела. Приманила она Коловула шерсткой, запахом, а еще глазами во тьме нарочно моргала. Увлекла его за собой по тропинке, вдоль речки, мимо камня большого заставила пробежать. А на камне этом Кащей стоял. Прыгнул он Коловулу на спину, одной рукой за загривок его ухватил, другой — меч Симарглов к горлу приставил:

— Так и беги, — сказал, — за зверьком, как бежал. Нельзя нам сегодня медлить!

А чтобы бежать веселее было, дождь вдруг с неба полил.

2

Радостно было Перуну гнать по небу свою колесницу. Как только прошла его слабость, — а уж он и подавно про угольки, про шепот посреди ночи: «Перун, Мокошь, мы — ваши люди» не знал, — а все же слабость его вдруг прошла. Накатили веселость и злость. А потом они вместе в ярость слились, как огонь и железо вместе сливаются, чтобы молния из них вышла. И коней своих черных с белыми гривами не жалел, жестоко бичом погонял. Вот бы не молнией, вот бы копытом в лоб угодить этому каменному истукану.

Проснулись люди, заслышали звук колесницы, выбежали из домов. Стоят, в черное небо смотрят: бич над конями сверкает. И с трепетом стали ждать: вот сейчас! вот разгонится только и молнии из колчана станет метать!