Касатка

- Не перебивай! - жалея мое самолюбие, прикрикнула на него мать. - У нас разговор другой. Тут, Федька, такая история приключилась. Как раз на ильин день было. Вода, помню, стала холодать. Заявляется в Марушанку тетка, вся в черном, брови черные, а лицо и руки смуглявые, как у татарки. Заявляется и спрашивает: где тут Касаткина хата, как, мол, к ней добраться? Ну, люди ей объясняют: так, мол, и так нужно итить, вдруг она вся как затрясется, как заголосит! - до конца не выслухала, хвост подобрала - и бечь, куда показали. И что ж ты думал? Что это была за женщина? - Она помедлила, собралась с духом. - Родная мать Дины. Когда, лярва, вспомнила про дочку! А раньше небось и сердце не болело, веялась с ухажерами... Долго об этом, сынок, рассказывать, да и незачем. Дина ее не признала, стала выгонять из хаты, выгоняет, а сама плачет, слезами заливается. Конечно, сердце - не камень... "Мать у меня одна!" - голосит. Выгнала, а та у форточки хвать за кольцо - и на коленки. Ноги, видать, подломились. Тоже ей не сладко. Ну Касатка, она ж какая? Возьми и сжалься, подхватила ее под мышки и в хату. Легонькая осетинка, как пушок, в чем только дух держался. Дина на топчан ее уложила, колодезной воды дала напиться.

Осетинка очнулась, лежит как неживая. А тут и вечер.

Выпросилась она у них переночевать. Дальше - больше... Глядим: живут втроем и день, и другой, и третий.

Дина уже с осетинкой об чем-то перешептуется, а нашей Касатке и невдомек. Жалостливая, всех бы ей жалеть.

Себя вот только не жалеет, бьется, как муха об стекло. - Голос у матери осекся, глаза заволокло слезой, она отвернулась и украдкой вытерла их.

- Что же было потом?

- Да что потом... Дело, сынок, ясное. Сколько волка ни корми, а он все одно в лес глядит. Родная кровь пересилила. Уехала Дина с осетинкой, пожила с ней, и векорости та померла: плохая уже была, чахла. А тут жених Дине подвернулся, вышла за него.

- И Касатка ее отпустила с той женщиной?

- Отпустила и все приданое отдала. До самой Пашинки провожала... Правда, брехать не стану: Дина дюже голосила, как со двора вышла, всю дорогу обнимала Касатку, уговаривала: "Мам, вы приезжайте, втроем будем жить, приезжайте!" А та, лярва, молчит, как воды в рот набрала. Глазами бесстыжими виляет, не знает, куда и деться. Провалиться бы ей тогда скрозь землю...

Вернулась Касатка и слегла, неделю с топчана не вставала, в рот ни крошки, одним духом питалась. Дина ж ей роднее всех была, одна отрада в жизни, и той лишили.

Это уже после того случилось, как ее Колю за границей убили. Не дай бог никому пережить. Вот, сынок, что с ней было. Видно, судьба у Касатки такая... Про Колю она тебе говорила?

- Нет.

- И не скажет. Ей плохо делается, когда вспоминает об нем. И ты гляди не спрашивай про него. Не надо, - предупредила мать.

Ее рассказ тронул и отца, хотя вся эта история была ему давно известна. Несколько минут мы сидели вокруг стола молча.

- Ты и нонче у ней гостевал? - первой начала мать.

- Да. Она затеяла ставить забор.

Сухой прозрачной ладонью мать пригладила волосы, поправила на голове платок и потуже затянула концы.

- Отец, хочь бы подсобил ей доски прибить. Одной несподручно.

- Кабы раньше знать. А то я звеньевому пообещал на работу явиться. Неудобно теперь отбрыкиваться.

- Вишь, какой он, - призывая меня в свидетели, показала на отца мать. В кажную бочку затычка. Нет бы Касатке уважить.

- Послезавтра сбегаю и подсоблю.

- Дорога ложка к обеду. Ты вот ответь: когда к ней последний разок наведывался?

- Под майский праздник дрова пилили.

- А сейчас июнь. Совесть надо иметь.

- Не бурчи, мать. Днем раньше, днем позже - беды не будет.

- Да тебе все так. Всю жизнь ему хорошо.

- Я к ней завтра пойду. Мы договорились, - сказал я. - Немного поработаю, разомнусь.

- Пойди, она тетка хорошая. Нам вон сколько помогала. Бывало, только сгадаешь, а она уже бежит с прискоком: что, мол, делать? Засучит рукава и давай заводиться. И того у нее понятия нету: в колхозе, у себя или у чужих. Ей одинаково, лишь бы работать. - Мать помолчала и, коротко взглянув на меня, понизила голос: - Она ж тебя, Федька, и от смерти спасла.

- Вы рассказывали.

- Куда там! - подкалывая ее, сказал отец. - Небось со сна, с перепугу приплелось.

- Тебе бы так, с перепугу! - не на шутку рассердилась мать. - Сиди уж, Фома неверующий. Я тогда, Федька, полжизни, наверно, отдала. А он, черт, все подначивает! - прицелилась на отца испепеляющим взглядом. - Кабы ему так, он бы и себя забыл...

- Нонче, мать, ты чегой-то не в духе, - пошел на попятную отец.

- А что ж смеешься? Нам с Босихой тогда не до смеху было.

- С кем? - поинтересовался я.

- Да с Босихой, с матерью нашего председателя. Вы же с ним одногодки, как раз перед войною народились.

- Разве Касатка и его спасла?

- И его. Это я про тебя рассказывала, а с Матвеем то же самое было. Вам, бедняжкам, досталось.-Мать передохнула, положила маленькие, как у девочки, руки на край стола и с выражением скорби в лице продолжала: - Это перед тем, как немцам прийтить, случилось.