Картотека живых

Девушка смотрела на нее глазами, полными слез.

— Разуйся! Ну, пошевеливайся!

Иолан нагнулась, развязала шнурки и сняла деревянные башмаки с парусиновым верхом. Ступни у нее были узкие и очень пропорциональные, подъем высокий, пальцы длинные, кожа смуглая, чистая. На ногтях обоих больших пальцев надзирательница заметила какие-то пятнышки.

— Это что такое?

Иолан взглянула и улыбнулась сквозь слезы.

— Остатки лака… Еще не сошел… летом я была на курорте… — «Летом на курорте, — мечтательно подумала она. — О господи, еще этим летом!»

— Ах, вот ты какая! Красила ногти, соблазняла мужчин! Wie eine richtige geile Nutte!. А прикидываешься невинной.

Девушка покачала головой.

— Нет, нет, я не делала… того, о чем вы говорите. Все девочки в моем классе летом красили ногти… честное слово!

— Ну, здесь этому будет конец, о твоем воспитании позабочусь я. Знаешь ты, что это такое? — Россхаупт словно только и ждала этого момента: она вынула из сумки аккуратно свернутую плетку, взмахнула ею и улыбнулась, увидев испуг в глазах маленькой венгерки. — Так ты не знаешь, что это?

— Плетка для собаки, — прошептала Иолан.

— Какое там для собаки! — сказала эсэсовка. — Это для таких, как ты. Понятно? — b она слегка хлестнула девушку по икрам. Иолан подпрыгнула.

— Но по ногам я обычно не бью, — с расстановкой продолжала надзирательница. — В лагере бьют по заднице. По голой заднице. И на виду у всех. Перегнешься через стол, одна тебя держит за голову, другая за ноги, а третья бьет, вот так! — Она взмахнула плеткой и со всей силы хлопнула ею по столу. Звук был страшный.

— Нет, нет, — как безумная вскрикнула Иолан. — Меня еще никогда не били!

— Это и видно! — проворчала Роосхаупт и схватила ее левой рукой за горло. — Ты, я вижу, хорошая истеричка. Ну-ка, замолчи!

Она сказала это так угрожающе, что Иолан затихла, но тряслась, как в лихорадке, и чувствовала, что у нее стучат зубы.

Россхаупт отпустила ее.

— А для тех, кто часто ревет и вообще устраивает сцены, у меня есть кое-что получше, чем плетка. Вот, гляди, — она нагнулась и подняла деревянный башмак. — Возьму его и разобью в кровь твое смазливое личико!.. Ты была бы не первая, кого я убила вот этими руками, понятно? — и она стукнула девушку каблуком по лбу. Лицо эсэсовки налилось кровью, Иолан была бледна как мел.

— Обуйся, бери бумаги и пойдем, — сказала надзирательница и бросила башмак на ногу Иолан. Та вскрикнула «ой!» и тотчас закусила губы. Потом обула башмаки, вытерла слезы, повязала на голову платок и пошла за надзирательницей.

Плетка снова была спрятана в сумку. Визит Россхауптихи в остальные два почти пустых барака был коротким. Кое-где она проронила две-три фразы, потом повела секретаршу в контору мужского лагеря. Там сидели Хорст и Зденек. В глубине, за занавеской, Бронек занимался уборкой. Хорст отрапортовал, Россхауптиха улыбнулась ему: «А, мой немецкий красавчик!» Польщенный Хорст погладил усики.

— Ты ведешь картотеку? — строго обратилась надзирательница к Зденеку, перед которым стояло два ящика — картотека живых и картотека мертвых. Какой ты национальности? И почему у тебя не пришит треугольник?

— В Освенциме нам дали куртки без треугольников. Я чех, политический.

— Ein Tscheche?. - грубо засмеялась Россхаупт. — «У чехoв много блохoв», — сказала она по-чешски с сильным судето-немецким акцентом. — Не так ли?

— Не совсем, — улыбнулся Зденек. — Здесь, в Германии, у нас завелись еще и вши.

Это было дерзостью, и Зденек не получил оплеухи только потому, что надзирательницу обеспокоило слово «вши».

— Фуй, и у тебя тоже?

— Сегодня утром я нашел всего трех. Но если так пойдет и дальше, скоро их у нас будут тысячи.

Россхаупт записала на клочке бумаги «Произвести дезинсекцию», потом обратилась к испуганной Иолан, которая все еще стояла со слезами на глазах:

— Вот видишь, к этим мужикам нельзя подходить близко, они грязные. Ты сядешь вон там… — Она показала на свободное место Фредо. — Чех даст тебе карточки женского лагеря и чистые бланки, и ты снимешь копии. Работай молча, не вздумай ни с кем разговаривать, а то… в общем, сама знаешь, она взглянула на Хорста, который все еще стоял навытяжку. — А что мне делать с этим опасным щеголем? Не хочешь ли проводить меня на кухню?

— С удовольствием, фрау надзирательница! Прошу вас.

— Тебя я уже не считаю заключенным, — сказала она ему по дороге. — Ты ведь знаешь, что фюрер дает тебе возможность отличиться на фронте и загладить все твои проступки.

— Да, у нас поговаривают об этом… Я высоко ценю великодушие фюрера.

— Рада слышать. В Дахау мне сказали, что из вашего лагеря пойдет тринадцать человек.

— Jawohl! — сказал Хорст и запнулся. — То есть… к сожалению, нас только двенадцать. Сегодня утром выбыл самый бравый…

— Что с ним случилось?

— Умер. Представьте себе, убит, фрау надзирательница.

— Что ты говоришь? И кто же его убил?

— Загадочная история, — сказал Хорст, радуясь, что они уже подходят к кухне и разговор кончается. Не выболтал ли он лишнее? С эсэсовцами надо быть осторожным…