Картотека живых

Оскар поворачивается направо кругом и бежит на левый фланг, к Фредо, который встречает его ободряющей улыбкой. К эсэсовцам тем временем подходит Пепи, ест их глазами. Он и представления не имеет, какую игру затеяла с ним комендатура.

— С сегодняшнего дня ты старший врач! — говорит Копиц. — Инструкции получишь позднее.

— Jawohl! — гаркает санитар. Головорез Дейбель ухмыляется и подает ему повязку Оскара.

— Ich gratuliere!.

— Besten Dank., - по-солдатски отвечает Пепи, косясь на Оскара: не подумал бы тот, что это его, Пепи, интриги.

Потом раздается еще несколько отрывистых приказов. «Зеленые» сегодня не идут на внешние работы, зато туда отправятся все больные, которым не хватило места в лазарете. Все без исключения!

— У меня высокая температура, — плачет один из пострадавших.

Дейбель пружинистой походкой подходит к нему.

— А сколько?

— Вчера вечером было сорок.

Дейбель усмехается.

— А башмаки у тебя какой номер? Сорок два?

Больной стоит раскрыв рот, глаза у него, как стеклянные, все как-то расплывается перед ним, он смотрит в лицо Дейбеля, но видит только кокарду с черепом на эсэсовской фуражке. Узник переводит взгляд ниже, но и там лишь мундир с блестящими пуговицами.

— Чего глаза вытаращил? — кричит Дейбель, — говори, что выбираешь: башмаки номер сорок два или жар сорок градусов. Если хочешь оставаться в лагере, садись и разувайся.

Узник слышит плохо, но насчет башмаков он понял. Нет, он не отдаст их. И он, шатаясь, идет по снегу, налево, к рабочей команде.

— Also fertig?. - осведомляется Копиц.

Дейбель подтверждает, что все готово.

Лагерный староста Хорст командует:

— Marschieren Marsch! Links, zwei, drei, vier, links….

* * *

После ухода рабочих команд в лагере обычно воцарялся покой. Гасли рефлекторы, блоковые и штубаки возвращались в опустевшие бараки, чтобы поспать еще часа два. Теперь, в тишине и спокойствии, можно по-настоящему задать храповецкого.

Но сегодня все было иначе. Эсэсовцы не ушли к себе, рефлекторы не погасли, и даже могильщикам позже, когда рассвело, не разрешили начать свое дело.

— Grossreinemachen! — сказал Дейбель, щелкнув кабелем по голенищу. Капитальная уборка!

Штубаки, взяв веники, принялись подметать главный проход в своих бараках и часть улицы перед ним. Стружку на нарах нужно было разровнять и аккуратно уложить на нее одеяла. Уголки блоковых, столы, кружки для кофе, фасадные окна — все должно было сверкать чистотой.

Не успели блоковые и штубаки как следует прибрать в своих бараках, как за ними уже пришли «зеленые», главные распорядители всей этой уборки. Половину штубаков они погнали к уборным, остальных — в больничные бараки. Там было особенно много работы, санитары с ней не справлялись. Немало было шума, крика, ненужных осложнений. Уборщики пинали ногами ведерки, вытряхивали одеяла, проветривали помещения. Полураздетые больные жаловались и плакали, не зная, чем все это кончится.

После уборки лагерь выглядел так же неприветливо, как и до нее. Черный и грязный, лежал он в протоптанном снегу, земляные проходы в бараках, сколько их не подметали, остались сырыми и грязными, стружка, хоть ее и разровняли, не перестала быть стружкой и приставала к одежде. В общем лагерь остался таким, каким и был, — вопиюще убогим.

Но эсэсовцы верили в оперативность. Там, где все было в движении, где много кричали на людей и били их, там эсэсовцы видели успех, сдвиг, перемену к лучшему, благой результат своих приказов. Только через два часа после того, как тотенкоманда дважды съездила на кладбище и мертвецкая ненадолго опустела и даже была выметена, лагерное начальство потерло руки и, удовлетворенное, ушло в комендатуру. Теперь пора и им самим подготовиться к приему высокопоставленного гостя.

Точно в девять, как было условлено, к воротам лагеря подкатила машина. Копиц, Дейбель и Лейтхольд выскочили навстречу и вытянулись во фрунт. Они были тщательно причесаны, застегнуты на все пуговицы.

Но из машины вышел всего лишь какой-то эсэсовец в таком же низком чине, как и кюхеншеф, — всего навсего шарфюрер. Это был низкорослый, худенький молодой человек, в очках, с крутым лбом и густой, но уже редеющей шевелюрой, он тоже стал «смирно» и отрапортовал:

— Sanitatsgehilfe Tischer zum Befehl!.

Копиц почесал за ухом и, не скрывая разочарования, спросил:

— А штурмбанфюрер герр Бланке?

— Велел передать, что, к сожалению, занят и посылает меня.

— Вольно!.. А ты врач?

— Никак нет. Прослушал три семестра медицинского факультета.

— Ну все-таки, значит, медик. Заходи, приятель.

Настроение у хозяев было кислое. В глубине души Копиц и Дейбель, правда, радовались: обработать этого типа будет легче, чем Бланке… Но зачем, спрашивается, весь этот утренний переполох — уборка, гонка, оперативность? Начальство в Дахау даже не удостоило нас порядочного инспектора.

— А тебя проинструктировали, что надо делать? Дали тебе какие-нибудь полномочия? — проворчал рапортфюрер, когда вся компания как-то смущенно уселась за стол и Дейбель раскупорил приготовленную бутылочку.

— Нет, я ничего не знаю. И мандата мне никакого не дали. Моя фамилия вам, наверное, мало говорит…