Картошка и саксофон

— Бывает! — заявила большая мягкая кошка. — Я вчера пятьдесят баксов нашла. На газоне. И не потеряла ничего.

— Не может быть! — я потянул зубами ее рукав. — Ты потеяла, пвошто ишо не жнаешь!

— …так вот: интересно, что мы потеряли, когда перестали быть каннибалами?

— Танькаа! Э, ну тебя, — Ольга задом, на четвереньках отползла в дальний конец дивана.

…Перед глазами у меня встала пляска тел, в ушах застучало сердце, во рту появился вкус крови, зашумело в голове…

…холодная вода в лицо.

Татьяна — с пустым стаканом в руке — смотрела мне в глаза. Изучающе так смотрела.

Не знаю, почему он выбрал меня.

Я только помню, что стоял над обрывом. Маленький осьминожек сердца рос, раздувался, раздвигал ребра, выбрасывал огненные щупальца, опутывал ими тело и пространство вокруг тела, хлестал воздух плетьми щупальцев, поджигал мозг, хватался за космос… Хотелось лететь и петь во все горло что-нибудь разухабистое, хотелось кого-нибудь убить — или умереть самому…

И когда я заглянул в глаза идола, то увидел в них свое отражение. В тот момент мы были чем-то одним… так мне казалось.

Мимикрия хищника, ожидающего жертву.

— А тепееерь! Я буду тебя топить, а ты будешь меня спасать.

— А может, наоборот?

— Нет. Я сказала, — Ольга опрокинула меня в бассейн. В горле — вода, во рту — мокрые волосы, я закашлялся, твердый прохладный сосок прикоснулся к щеке, пляска тел перед глазами, стук сердца в ушах, вкус крови во рту, в голове зашумело…

— Ааааа!

Ольга жмется в угол бассейна, глаза — по полтиннику.

— Ты…

На руках у Ольги — красные пятна. Выгибаясь, как кошка, большая мягкая кошка бочком выползает на бортик.

— Танька! Танькаааа!

И вот тут я протрезвел…

В саду Татьяны не было. Да я и не рассчитывал.

…Они не просто смотрели друг на друга. Они уже были друг другом — черноволосая девчонка и древний истукан.

Потом девчонка вздохнула полной грудью и исчезла.

Он тоже вздохнул, грубые борозды разгладились, деревянные веки прикрыли деревянные глаза…

Мы любим сентиментально. Как крокодилы. Мы ненавидим с нежностью иезуитов. Мы равнодушны до язвы, философичны до цирроза, мудры до маразма и жизнерадостны, как гниющий труп… пока осьминог внутри не зашевелится, пока не поднимется под самое горло бесшабашно-безбашенное желание летать и петь, убивать и быть убитым — болезненное желание быть живым…

Вы думаете — зачем я приволок это дерьмо с собой в Россию.

Так вот — я не брал его с собой.

Я бежал без оглядки, единожды ощутив на себе его взгляд.

Вот только он знал, куда я бегу. Он уже все обо мне знал.

Я всегда приглашаю по две девчонки. Мне так спокойнее.

Я не смотрю боевиков и триллеров. Порнушку тоже не смотрю.

Я стороной обхожу людей, которые мне несимпатичны. Не позволяю себе злиться.

Я ничего себе не позволяю.

Но выхожу на улицу — и вижу квадратные коробки домов.

Засыпаю — мне снятся стальные конструкции со множеством шпилей, на которые, как бабочки на булавки, насажены люди.

Просыпаюсь — шелест шин и капеж попсухи.

Включаю телевизор — улыбаются глянцевые лица телеведущих.

И мои изможденные мысли накрывает красной пеленой…

— Граждане пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи. О вещах, забытых другими пассажирами, сообщайте…

Сообщить что ли? Да ну, лежит себе и лежит. Параноиками нас сделали. Черт с ней. Сами на конечной подберут…

Глядя в вагонное стекло, видишь три слоя мира одновременно.