Картины

"Страсть", снимавшаяся на Форе осенью 1968 года, носит следы тех ветров, что дули над реальным миром и над миром кино. Поэтому в некоторых отношениях картина рискованно жестко привязана ко времени. В других же она сильна и своенравна. Я смотрю ее со смешанными чувствами. На поверхностном, но бросающемся в глаза уровне привязанность ко времени проявляется в прическах и одеждах моих актрис. Очевидно, разницу между кинопроизведением, привязанным ко времени, и вневременным можно измерять длиной юбок, и мне больно, когда я вижу Биби Андерссон и Лив Ульман, двух зрелых дам, в мини-юбках той поры. Помнится, я слабо сопротивлялся, но перед сдвоенным женским напором, увы, не устоял. Промах, незаметный тогда, проявился позднее, как сделанная симпатическими чернилами запись. "Страсть" — это своего рода вариация "Стыда". Фильм раскрывает то, что я, собственно говоря, хотел отобразить в "Стыде" — скрыто проявляющееся насилие. В сущности, одна и та же история, но более правдоподобная. У меня сохранился подробный, не лишенный интереса рабочий дневник. Еще в феврале 1967 года там появляется запись, свидетельствующая о том, что меня занимает идея о Форе как о Царстве мертвых. По острову бродит человек, тоскующий о чем-то, что находится далеко-далеко. По дороге — остановки. Светлые, пугающие, странно возбуждающие. Это и есть на самом деле основной замысел, своей тональностью окрасивший позже готовый фильм. Внезапно идея разрослась во все стороны. Одно время я работал над сложным сюжетом о двух сестрах: мертвой Анне и живой Анне. Обе линии должны были перемежаться контрапунктически. И вдруг в рабочем дневнике 30 июня 1967 года написано: "Как-то утром, проснувшись, я решил похоронить историю о двух сестрах. Больно уж она объемна, неуклюжа, неинтересна с кинематографической точки зрения".

Сценария не было, зато имелся подробный план. Обе истории отличались длинными диалогами. И когда Европейский радиосоюз заказал телевизионную пьесу, понадобилась всего неделя, чтобы вычленить "Заповедник" и создать спектакль. Неудивительно поэтому, что "Заповедник" и "Страсть" тесно переплетены. Оставшаяся часть операции заключалась в переделке того, что должно было стать "Страстью". Она продолжалась все лето, а осенью начались съемки.

В моих дальнейших записях Царство мертвых возвращается раз за разом. Сегодня я жалею, что не держался крепче своего первоначального видения. Вместо этого из Царства мертвых вырос готовый фильм. И связь со "Стыдом" становилась, между прочим, все важнее.

В обеих картинах одинаковый ландшафт, но конкретные опасности "Стыда" в "Страсти" сделались субтильнее. Или, как стоит в тексте: предостережение скрывается на изнанке. Сон в "Страсти" начинается там, где кончается реальность "Стыда". К сожалению, он не слишком убедителен. Зарезанные ягнята, горящая лошадь и повешенный щенок — всего этого и так вполне достаточно для кошмара. Грозные ложные солнца во вступлении уже задали настроение и тональность. "Страсть", может, и стала бы неплохой картиной, если бы не следы времени. Они накладывают отпечаток не только на юбки и прически, но и на более важные, формальные эпизоды: интервью с актерами и импровизированный обед. Интервью надо было вырезать. Сцене обеда следовало придать другую, более четкую форму. Очень жаль, что я зачастую ударяюсь в боязливую дидактичность. Но я боялся. Так бывает, если долго пилить сук, на котором сидишь. "Стыд" воистину не принес мне славы. Я работал под прессом требования быть понятным. Возможно, в свою защиту могу лишь сказать, что, несмотря на это, форма, которую "Страсть" обрела в окончательном виде, свидетельствует об определенном мужестве.

Партнер четырех главных действующих лиц Юхан (Эрик Хелль). Между этим Юханом и рыбаком Юханом из "Причастия" есть параллель. Оба становятся жертвой бездеятельности главных героев в их неспособности к человеческому сопереживанию. Я считаю (по-прежнему), что существует зло, не поддающееся объяснению, вирулентное, ужасающее зло, присущее в животном мире исключительно человеку. Зло иррациональное, не укладывающееся в закономерности. Космическое. Беспричинное. Ничего люди так не страшатся, как непонятного, необъяснимого зла.