Картины

Во время съемок "Лицом к лицу" все были преисполнены энтузиазма, и это, разумеется, немаловажно. Никого не заботило, что я беспрерывно переделываю сны, изменяю их, переношу с места на место. Я инсценировал даже старую гравюру Фриделля с засыпанной снегом мебелью и маленькой девочкой со свечей в руках, освещающей ужасного Клоуна. Удовлетворительными, с моей точки зрения, можно признать два коротких эпизода снов. Один — когда одноглазая Дама подходит к Енни и гладит ее по волосам. Другой, по крайней мере, верно задуманный, — краткая встреча Енни с родителями, попавшими в автокатастрофу. Здесь Енни их бьет. Но в одном отношении режиссура этой сцены неверна: Енни следовало бы успокоиться, а не продолжать в том же духе, что и родители. Тогда я этого не понимал. Но тут присутствует конкретное настроение сна. Все остальное — натужное усилие. Я блуждаю в пространстве, от которого предостерегал в предисловии к сценарию, — в пространстве клише. На самом дне желтого картонного ящика у меня хранится небольшая жуткая новелла. Я написал ее в 40-х годах. Ночь. В кровати в бабушкиной квартире лежит мальчик, он не спит. По полу бегут два крошечных человечка. Мальчик ловит одного и раздавливает его в кулаке. Это девочка. Речь идет о детской сексуальности и детской жестокости. Моя сестра с подчеркнутым упрямством утверждает, будто моя темная гардеробная ведет свое начало из Упсалы. Это был бабушкин способ наказания, а не родительский. Если меня когда и запирали в гардеробной дома, то там у меня хранились игрушки и карманный фонарик с зеленым и красным огоньками, с помощью которого я устраивал себе кино, — весьма приятно и ничуть не страшно. Сидеть в гардеробной в бабушкиной старомодной квартире было, вероятно, намного хуже. Но это я вытеснил из памяти совершенно. Для меня бабушка (по матери) была и осталась светлым образом. Теперь она мелькает в примальной драме Енни, но я не способен воплотить воспоминания в образы. Память настолько внезапна и ранима, что я немедленно ссылаю ее обратно во мрак. Полное творческое поражение. Но в самом намерении есть зерно истины. У бабушки могло быть два лица.

Из раннего детства я вспоминаю исполненный ненависти разговор бабушки с отцом, подслушанный мной из соседней комнаты. Они сидели за столом, пили чай, и вдруг бабушка заговорила таким тоном, какого я прежде никогда у нее не слышал. Помню, как я испугался: у бабушки есть другой голос! Вот что маячило передо мной! Бабушка Енни должна была внезапно предстать в ужасающем обличье, а потом, после возвращения домой, превратиться в маленькую печальную старушку.

Дино Де Лаурентис остался в восторге от фильма, и рецензии в Америке были прекрасными. Наверное, картина показала нечто новое, никогда раньше не опробованное. Сегодня "Лицом к лицу" вызывает у меня в памяти старый фарс с Бобом Хоупом, Бингом Кросби и Дороти Ламур. Он называется "Два веселых моряка в Марокко". Потерпевшие кораблекрушение плывут на плоту мимо города, представляющего собой, очевидно, Нью-Йорк в рирпроекции. В заключительной сцене Боб Хоуп внезапно падает навзничь, начинает вопить, на губах у него выступает пена. Двое других ошеломленно спрашивают, что с ним. Мгновенно успокоившись, он говорит: "Вот как надо делать, чтобы получить Оскара". И пересматривая "Лицом к лицу", глядя на потрясающие по своей лояльности усилия Лив, я все же невольно вспоминаю "Двух веселых моряков в Марокко" (Имеется в виду фильм "Дорога в Марокко" (1942) режиссера Дэвида Батлера).

"Шепоты и крики"

Первый кадр возвращался постоянно: красная комната и женщины в белых одеждах. Случается, в мозгу настойчиво, вновь и вновь, появляются какие-то видения, а я не знаю, чего они от меня хотят. Потом они пропадают и появляются вновь точно такие же, как и раньше. Четыре одетые в белое женщины в красной комнате. Они двигались, перешептывались, вели себя в крайней степени таинственно. Я как раз в то время был занят другим, но поскольку они являлись ко мне с таким упорством, понял, что они чего-то от меня хотят. Это упоминается и в предисловии к опубликованному сценарию "Шепотов и криков". Описываемая сцена преследовала меня целый год. Сначала я, естественно, не знал, как зовут этих женщин и почему они двигались в сером утреннем свете в комнате с красными обоями. Раз за разом я отбрасывал это видение, отказываясь положить его в основу фильма (или чего-то еще). Но видение упорствовало, и я нехотя его растолковал: три женщины ждут смерти четвертой. Они дежурят по очереди.