Картинки с последней выставки

Наконец я присел на углу одного из ответвлений нашего коридора, давая отдых гудящим ногам, и оглядел дорогу. Дорога блестела, жила и извивалась. Рядом прогромыхал Сашка, из последних сил напрягающий незавидную мускулатуру кабинетного специалиста. Он дотащил из примыкавшего зала последнюю пачку картин, швырнул их, отошёл обратно к дверям в зал и справил малую нужду прямо на пол. Потом, не утрудившись застегнуть штаны, разложил картины в конце коридора, под самым окном, за которым виднелось начинающее наливаться красным закатным цветом солнце.

— О, ну это «шедевр» даже я знаю. Малевич.

Это и впрямь был один из «Чёрных квадратов» Малевича. Соседствовал он почему-то с «Гармонией в красном» Матисса. Я подумал, что Матисса нужно перенести подальше от конца, где ему естественней пребывать по логике развития живописи, но шевелиться было откровенно лень.

Я подошёл к Сашке, и мы, сопя от нехватки свежего воздуха, стояли и смотрели в окно, не решаясь обернуться и пройти к началу дороги, чтобы начать задуманную «историческую» прогулку. Я потёр стекло картины, на которой стоял, концом ботинка. Стекло под резиной подошвы неприятно скрипнуло. Что-то мелькнуло перед глазами, я вздрогнул и вгляделся. На долю секунды, но ясно почудилось, будто возле неровного, лохматого края картины Малевича, в этой знаменитой, жутковато кишащей утопающим неясно-серым шевелением черноте, мелькнула чья-то рука. Красного цвета, блестящая. «Люк в преисподнюю» — мелькнула странная, чужая мысль. Я зажмурился и помотал головой. В эту секунду солнце, выйдя из-за случайной летней тучки, раскрылось нам в угасающей, но всё ещё немалой силе, осветив с неожиданно оптимистичной яркостью весь наш диковинный пейзаж. Видение пропало, и дурнота покинула голову, как и не было наваждения.

Мы молча переглянулись и двинулись назад, прижимаясь к стенам, стараясь раньше времени не наступать на картины. Дойдя до начала, отмеченного по краям вазами, мы остановились и гордо оглядели предстоящий путь. Я на прощание коснулся шершавого и тёплого горлышка греческой вазы и занёс ногу, готовясь ступить.

Раздался жуткий, нарастающий грохот, потом толчок, и потолок над нами рухнул.

От удара по голове я потерял сознание и очнулся несколько минут спустя на полу от сашкиного надсадного кашля. Он стоял на четвереньках и бормотал проклятия, выплёвывая побелку. Грохот, вибрация и страшной силы свист не прекращались.

— Что это? —  перекрикивая шум, спросил я.

— Чёрт знает, — справившись с кашлем, ответил Сашка, — может, апокалипсис начался.

За окнами ничего не было видно, кроме неровного странного свечения, словно от лампы дневного света. Я попытался было встать, чтобы посмотреть, что там за окном, но правая нога отозвалась резкой болью, такой, что я заскрипел зубами.

— Ну что, всё? Конец? —  обернулся я к Сашке.

Он не ответил, всматриваясь в окно в дальнем конце коридора, где закачивалась наша дорожка из картин. В окне ничего не было видно, кроме всё усиливавшегося свечения. Тем временем древнее здание музея, судя по звукам, продолжало рушиться и гореть. Наш этаж стал заполняться едким дымом. Пол второго этажа от вибрации рушился, кое-где оставались лишь картины, лежавшие на уцелевших балках. В провалах были видны языки пламени.

— Вниз нельзя. Надо прыгать из окна, — крикнул Сашка, — иначе завалит или сгорим.

Я помотал головой.

— Иди, если хочешь. Я уже не могу: ногу перебило. Да и что там, за тем окном? К чёрту, лучше здесь умереть.

Сашка пронзил меня диким взглядом, набрал воздуху в грудь, но ничего так и не сказал, только махнул рукой и шагнул вперёд, заворожено глядя в конец коридора, где мерцал свет. Уже ступив на первую картину он обернулся, вопрошающе посмотрев на меня, но я только улыбнулся и махнул рукой. Мол, «давай».

И он начал этот путь в одиночку, медленно, шаг за шагом, пробуя опору на прочность, оглядывая полок — не рухнет ли очередной кусок прямо на него. Он ступал по картинам, молясь, чтобы там, где под ними не оставалось ничего, кроме редких балок, стекло и дерево выдержали вес. Я смотрел на фигуру, затягиваемую дымом, и отгонял от себя жалостливые мысли о скорой смерти и жуткой боли в ноге. Стараясь занять голову чем-нибудь другим, я попытался припомнить имя пресловутого сашкиного футуролога. Станкович? Стинкович? Н-да, учёный умолчал лишь только о том, что если человеку и доведётся ходить по картинам, то, продолжая логический ряд, он будет спасаться от пламени техногенной катастрофы, и на голову ему будут рушиться обломки собственного прекрасного жилища.