Картежник и бретер, игрок и дуэлянт

Въехали в сумерки, завернули куда-то, чтобы высадить полковника признаться, расстались мы молча, сухо и как-то весьма напряженно, что ли, - и далее меня помчали одного. Не считая, разумеется, трех жандармов, сопровождавших нас всю дорогу. Окна кареты были зашторены снаружи - все же арестантской она была, - я ничего не видел, а потому и ведать не ведал, куда меня везут. Да и не желал задумываться об этом, потому что путевые размышления мои, а главное, горькие выводы, к которым пришел я, породили полнейшее безразличие к собственной участи.

А потому даже не удивился, когда карета вдруг остановилась. Распахнулась дверца с наружным засовом, и я ступил на крупный обледенелый булыжник внутреннего дворика Петропавловской крепости.

Меня встречали. Старший из жандармов подал крепостному офицеру пакет, получил расписку на конверте и тут же уехал со товарищи в опустевшей карете. Офицер неторопливо прочитал присланную сопроводительную бумагу при свете факела, свернул ее в трубку и равнодушно глянул на меня:

- Бывший поручик Псковского...

- Почему "бывший"? - взъерепенился я. - Офицерский чин жалован мне Государем, а посему только им и может быть отозван.

- Пардон, оговорился, - устало вздохнул офицер. - Декабристы голову заморочили. Судя по сопроводительной бумаге, вы - дворянин Олексин Александр Ильич?

Чина моего он решил все же на всякий случай вслух не произносить. Но я уморился и от скачки, и от горестных размышлений, а потому просто подтвердил, что я - это я.

- Следуйте за мной.

Следую. Впереди - солдат с фонарем, позади - солдат с ружьем, посреди офицер и я. Но не рядом, а я - следом за ним. Крепость есть крепость, порядок есть порядок, и закон есть закон.

Ожидал опять крутых лестниц с истертыми ступенями - вниз, ан ничего подобного. Длинный коридор, скудно освещенный тусклыми фонарями со слюдяными стеклами и гулкими каменными плитами на полу. Массивные двери с закрытыми на задвижки форточками и - тишина. Только грохот солдатских сапог. Когда же вниз поведут? - думаю.

Никакого низа. Остановились перед дверью. Точно такой же, как остальные. Глухой, окованной и - с закрытым на засов окошком посредине. Чтоб заглядывать снаружи, что ли. Или - еду давать.

Офицер своим ключом разомкнул замок. Ключ - крепостной, в карман не спрячешь: он его от пояса отцепил. Солдат открыл дверь - почти бесшумно, петли здесь то ли уже разболтались от частого употребления, то ли смазывали их.

- Свечу зажги.

Солдат с факелом прошел в распахнутую темноту. Мы молча ждали, когда он вернется. Вернулся скоро, и за спиной его я увидел затеплившуюся свечу. Свою очередную.

- Прошу, - сказал офицер.

Я шагнул за порог, и дверь тут же закрылась за мною.

Свеча шестая

Все здесь было создано из камня, огорожено камнем и одето им. Но сырость была иной, менее липкой, что ли. И угрюмость после подвального узилища моего в первопрестольной не давила на меня этажами да перекрытиями. И даже тишина тоже омертвелая, тоже гробовая - не с такой беспощадной силой сжимала душу мою, как было то в московском каземате. Да и от стены с дверью до стены с зарешеченным окном здесь оказалось не девять, а все тринадцать шагов, и я поверите ли? - повеселел. Ей-Богу, повеселел, хотя, признаюсь, пишу сейчас не то слово. Смысл ощущения, мною восчувствованного в каземате Петропавловской крепости на первом шагу пребывания в нем, словом сим просто обозначаю. Как некое противопоставление каземату московскому всего лишь. Будто из подземелий разбойного приказа перевезли меня в суровый крепостной, но - более или менее современный, что ли, замок. Равнодушный ко всему живому настолько, что даже склизкой плесени на стенах не было. Только сырость, холод да безмолвие.

В бешеной скачке нашей меж двумя столицами надремался я вдосталь, и спать мне не хотелось. Свеча была потолще той, что столько недель светила мне в средневековом подземелье. И хоть свет ее был жалок, я осторожно, чтоб, Боже упаси, не погас огонек, взял ее и оглядел новое свое жилище. Прошел вдоль стен, осветил малое оконце, забранное крепкой - не согнешь, Сашка, не турецкое изделие! - решеткой. Ложе осмотрел, выяснил, что не каменное это возвышение, а - узкая железная койка с приплюснутым сенником, подушкой размером в лепешку и грубым солдатским одеялом. Обнаружил на столике глиняную миску, деревянную ложку да оловянную кружку. А под столешницей оказалась полочка, на которой что-то лежало. Я присел, посветил и вытащил толстую тяжелую книгу.

Книгу...

Это была Библия. Рыхлая, зачитанная предыдущими постояльцами, изрядно потрепанная, но - целая. И я нежно погладил ее, странное тепло вдруг ощутив в груди.

Матушка в детстве читала мне Великую Книгу сию по часу в день. А я в окошко глядел с нетерпением до зуда, вполуха слушая непонятные имена. Но сам никогда и не раскрывал ее, да никто особо и не заставлял меня это делать. Новый Завет и Псалтирь - да, читал, молитвы учил, в Корпусе даже экзамены сдавал. Но Библия... О ней ведь больше слышат, чем читают ее. Да и при желтой казематной свече не вдруг-то вчитаешься в нее, она света требует. Пробовал.