Кармилла

Помню, как в детскую зашел отец; он стоял возле кровати и ласково разговаривал со мной. Потом он задал несколько вопросов нянюшке и от души рассмеялся над каким-то из ее ответов. Он похлопал меня по плечу, поцеловал и велел ничего не бояться: это всего лишь сон, со мной не случилось ничего дурного.

Но меня это не утешило: я-то знала, что визит странной дамы – не сон.

Горничная пыталась уверять меня, что это она заходила в детскую, смотрела на меня и прилегла рядом; должно быть, я в полусне не узнала ее лица. Ей вторила и нянюшка, однако меня эти объяснения до конца не убедили.

В тот же день приехал старый священник в черной сутане. Он вошел в комнату в сопровождении нянюшки и экономки, задал им несколько вопросов и очень ласково поговорил со мной. Лицо у него было доброе и спокойное. Он сказал, что мы будем вместе молиться, соединил мои руки и велел тихо повторять: «Господи, услышь наши молитвы, Христа ради». Думаю, я точно запомнила эти слова, потому что часто твердила их про себя, а нянюшка долгие годы учила меня заканчивать ими молитвы.

Хорошо помню доброе задумчивое лицо седовласого священника в черной сутане. Он стоял посреди мрачной полутемной комнаты на чердаке, обставленной неуклюжей мебелью по моде трехсотлетней давности. Через зарешеченное окно едва пробивался тусклый луч света. Священник опустился на колени, все три женщины последовали его примеру, и он принялся дрожащим голосом читать молитвы. Молился он трепетно и, как мне показалось, очень долго. Я не помню ничего, что предшествовало этому событию, не помню и многого из того, что случилось позже. Однако сцены, описанные мною, живо стоят у меня перед глазами, подобно ярким фантасмагорическим картинам, выхваченным из мрака.

Глава 2. Гостья

А теперь я расскажу историю такую необычайную, что вам трудно будет в нее поверить. Тем не менее все рассказанное здесь – чистая правда; я видела эти события собственными глазами.

Стоял теплый летний вечер. Отец пригласил меня немного погулять по лесу. Мы часто выходили полюбоваться живописными окрестностями, расстилавшимся вокруг замка. Приблизившись к опушке, отец произнес:

– Генерал Шпильсдорф обещал навестить нас, но, к сожалению, его визит задерживается. Он прибудет гораздо позже, чем я ожидал.

Генерал собирался погостить у нас несколько недель, и мы ожидали его приезда со дня на день. Он намеревался представить нам мадемуазель Рейнфельдт, племянницу, находившуюся на его попечении. Я ни разу не видела эту юную леди, но слышала о ней самые лестные отзывы и надеялась, что ее компания внесет приятное разнообразие в мою жизнь. Девушка, живущая в городе и постоянно вращающаяся в обществе, вряд ли поймет, как огорчило меня это известие. Я много дней с нетерпением ждала приезда генерала и знакомства с его очаровательной воспитанницей.

– А когда он приедет? – спросила я.

– Не раньше осени. Полагаю, месяца через два, – ответил отец. – И я рад, дорогая, что ты так и не успела познакомиться с мадемуазель Рейнфельдт.

– Почему? – спросила я, огорчившись и в то же время сгорая от любопытства.

– Бедняжка умерла, – ответил отец. – Сегодня вечером я получил письмо от генерала. Извини, что не сказал об этом сразу, но тебя в это время не было в комнате.

Я была потрясена до глубины души. В первом своем письме, полученном шесть или семь недель назад, генерал Шпильсдорф сообщал, что племянница немного захворала, но полагал, что в ее нездоровье нет ни малейшей опасности.

– Вот письмо генерала. – Отец протянул мне конверт. – Мой бедный друг совсем потерял голову от горя. Судя по письму, он близок к помрачению рассудка.

Мы сели на простую деревянную скамью, укрытую под сенью раскидистых лип. Природа дышала печальным великолепием. Солнце скрывалось за лесом, окрашивая в алый цвет искрящуюся поверхность ручейка, что протекал около замка. Багряный поток с плеском вырывался из-под крутого мостика, струился, журча и извиваясь, среди могучих деревьев и плескался почти у самых наших ног. Я прочитала письмо генерала Шпильсдорфа дважды – один раз про себя, второй раз вслух, – но все-таки не могла до конца понять его смысл, потому что во многих местах генерал сам себе противоречил. Эта лихорадочная записка горела таким искренним негодованием, таким пылом, что я вынуждена была согласиться с отцом – горе, по-видимому, помрачило рассудок генерала.