Карман, полный лжи

Степан Лукич, и прежде не шибко веселый и разговорчивый, после демобилизации совсем замкнулся. Угрюм стал и нелюдим, о войне говорил скупо и о своих фронтовых подвигах предпочитал не распространяться, справедливо полагая, что награды, они и сами за себя говорят, а ему вспоминать о смерти, что ходила с ним бок о бок без малого три года, вспоминать было тошно. Рассказывал он о своей службе неохотно, тихим и придушенным каким-то голосом. И только раз сорвался на крик, когда сосед-инвалид Колька Федюшкин пьяным своим и потому поганым языком подкузьмил Степана. Дескать, он, Степан, со своими-то старшинскими погонами три года на кухне мослы грыз из общего котла, а награды от комдива получил не иначе как за то, что снабжал весь штаб трофейным коньяком да шустрыми и согласными на все поселянками. Сделался тут Степан буен и страшен, и чуть было не зашиб насмерть зубоскала, да спасла того Степанова контузия. Вздулись вены на висках у отставного старшины, почернел он лицом и стал жадно хватать воздух щербатым ртом. Рванул ворот гимнастерки так, что с треском посыпались начищенные до блеска пуговицы, и тяжело повалился на стол, судорожно нашаривая на боку отсутствующий уже «наган». Гулянка по поводу его возвращения расстроилась, безногого раздолбая Федюшкина фронтовики вытолкали взашей, от греха подальше, а бабы насилу откачали смурного старшину. Тем и закончился первый день Степана Вершинина в родном селе.

На другой день он одиноко похмелился предусмотрительно оставленным сельчанами самогоном, сходил на кладбище, сладил на могилке жены фанерную пирамидку со звездою вместо креста и прямиком с кладбища направился в сельсовет. Какой у него разговор состоялся с председателем – неведомо, а только вышел оттуда Степан угрюмее обычного, с лицом посеревшим, но решительным. А председатель, красный и злой, выскочил на крыльцо и долго кричал Степану вслед что-то резкое и даже непристойное, на что, впрочем, Вершинин уже не обращал внимания, бережно засовывая в карман потрепанной гимнастерки документы. В тот же день Степан заколотил окна дома, где прожил с Пелагеей двадцать с хвостиком лет, начистил бархоткой до ослепительного блеска яловые сапоги, попрощался с соседям, и ушел из села, забросив «сидор» с немецкой гармоникой на одно плечо и шинель на другое.