Карл, герцог

После этих слов темнота над головой моей матери разошлась и она обомлела от ужаса: прямо над ней нависал огромный крючковатый нос размером с копье, горящий глаз размером с очаг. В злобной ухмылке были оскалилены ослепительные зубы: каждый как надгробная плита.

«Как видишь, – продолжал Фатар и моя мать едва не умерла от его раскаленного дыхания, – мне очень просто разгрызть твою голову, словно миндальный орех. Поэтому ты будешь меня слушаться, правда?»

Моя мать хотела согласно ответить, но с ужасом обнаружила, что её губы больше не служат ей.

«Да, много болтать теперь не получится», – удовлетворенно хихикнул Фатар и тьма вновь сомкнулась над головой моей матери.

Потом она услышала громкий скрежет, который отдавался в каждом позвонке её станового хребта омерзительным сладострастием. Вместе со скрежетом её существо наполнилось непреодолимым позывом к движению, а душа – пьяным, развязным восторгом.

Она не поняла, в какой миг тьма вновь сменилась светом, льющимся со всех сторон, и не запомнила как, внезапно оказавшись на ногах, танцевала и танцевала без удержу. Потом наваждение окончилось. Моя мать почувствовала себя опустошенной и начала осознавать весь ужас своего положения.

В моей матери было теперь не больше четырех дюймов росту, и она была намертво связана со шкатулкой из слоновой кости. Она стала заводной танцовщицей.

«Такое наказание присудил тебе род Зегресов за то, что ты не проявила твердости в борьбе за любовь могучего Али. – Это вновь был голос Фатара. – Убить тебя было бы скучно, продать в рабство – чересчур мягкосердечно. А так твоя душа обречена до скончания дней твоих томиться в шкатулке, танцуя от раза к разу по прихоти моих покровителей, и твоё прежнее прекрасное тело будет танцевать в лад с тобой, но – без тебя.»

Так для моей матери началась ужасная жизнь, наполненная тоской, отчаянием и безысходностью. Иногда к ней приходил Али и, заведя шкатулку, наслаждался её танцем. Иногда – другие Зегресы, совсем редко – Фатар. Но самыми ужасными были для моей матери дни, когда не приходил никто. Танцы вносили в её обездвиженное бытие видимость разнообразия. Без танцев она чувствовала себя похороненной заживо.

Но вот однажды случилось странное. Кто-то, не говоря ни слова, завел шкатулку. Проделав свои привычные сто одно па, моя мать остановилась и увидела перед собой чьё-то незнакомое, вернее, неуловимо знакомое, но сразу неузнанное лицо. Это не был человек Зегресов. Это вообще не был мавр. Лицо его до самых голубых глаз заросло рыжеватой бородой, нос был перебит, а на щеке буквой "Y" распластался замысловатый шрам.

«Ты помнишь меня?» – спросил он. И, спохватившись, добавил: «Впрочем, что я спрашиваю, ты ведь безмолвна. Я тот, кого ты и Жануарий называли Виктором. У меня была большая обида и на тебя, и на Жануария. Но когда я увидел здесь твоё несчастное полунагое тело, сотрясаемое непотребными танцами в угоду маврам, я простил тебе всё. Я готов помочь тебе, но ты должна дать мне клятву, что станешь моей женой.»

Разумеется, в тот момент моя мать была готова пойти замуж хоть за прокажённого, лишь бы бежать из колдовского заточения. Вот чего она понять не могла – как принести клятву Виктору, ведь она не властна над речью?

Словно бы отвечая её мыслям, Виктор сказал: «У моего хозяина, нечестивого Фатара, есть бумага, которую он называет „зерцалом мыслей“. Я уже давно похитил один лист этой бумаги и пометил его кровью, взятой от твоего тела. Помысли клятву – и „зерцало мыслей“ отразит её.»

С этими словами Виктор развернул перед моей матерью лимонно-желтый лист.

«Я, Исидора, клянусь, что стану доброй супругой Виктору, хотя и не желаю этого», – вот что появилось на «зерцале мыслей» прежде, чем мать успела представить себе, как её рука выводит всё это пером.

Виктор усмехнулся. «Что же, благодарю за откровенность, – сказал он. – А теперь жди. Скоро я подготовлю наш побег.»

И моя мать ждала. Но случилось так, что о ней все забыли – и Али, и толстый Муса, и Фатар, и другие Зегресы. И Виктор тоже не появлялся больше.

А потом она вдруг проснулась. И, не смея поверить в чудесное пробуждение, полагая счастливую явь обманными грезами, обнаружила, что её уста – это её прежние уста, а руки – прежние руки, покрытые не слоновой костью, но атласной кожей.

В маленькой комнатушке, где она лежала на матрасе, набитом верблюжьей шерстью, царил полумрак. Свет проникал только через узкое оконце под высоким потолком. Со двора доносились приглушенные звуки. Что-то горело, потрескивая, кто-то стонал, словно бы мучимый непереносимой болью.

Моя мать подошла к двери и уверилась в своих наихудших опасениях – она была заперта снаружи. Мать несколько раз ударила в дверь всем телом, но, разумеется, тщетно. Тогда она села на пол и разрыдалась от радости и обиды. Это и вправду было неимоверно радостно и обидно – вернуть своё тело, но так и не вернуть свободу.

Она была так безутешна в своём горе, что не обратила внимания, когда дверь растворилась.

«А ты кто ещё такая?» – это был мужчина и вновь незнакомый. На этот раз совершенно незнакомый.