Карл, герцог

Видение: он бредет через рощу, Мартин, окровавленный настоящей кровью, грифель, этот, вот этот грифель, торчащий в его груди, и щегольской берет со вложенным в него куском коры.

3

Сен-Поль ещё раз перечел берестяное коммюнике Мартина. «Растлённый Карлом, умираю во цвете лет».

Зависть, жалость и досада. Нет, не отвращение к содомскому греху. Нет. И ничего, похожего на непонимание, вроде «Как они могут?» Всё понятно. Пожалуй, другое – жаль, что не все могут. Де Круа, например, не может. И ещё, пожалуй, вопрос, касающийся не столько мужеложества, сколько любви. Почему не получается это скрыть? Почему, даже когда скрывают, всё равно вылазят наружу интимные ростки, словно опара из горшка? Почему, кто бы с кем ни слюбился, всё становится известно? Почему шило не желает таиться в мешке?

И ещё: Сен-Поль не верил в то, что Мартин был растлён. И не оттого, что был о молодом графе уж очень чопорного мнения. Дело в другом – зависть как род самоистязания никогда не довольствуется явленной правдой, ей нужна правда, помноженная на сто. Зависти нужна мечта, воплощенная в чужой жизни. Вот почему Сен-Поль не верил в растление, а верил в одеяло, которое рука Карла нежно набрасывает на озябшее плечо Мартина.

4

Ветерок распахнул окно и разметал бумаги. Типическая сцена: приход весны, незадолго до бегства. Беглец Сен-Поль нюхает кору, которая пахнет, как и положено коре, – корой. Где, кстати, теперь Мартин – в раю? Нет, лучше везде – пусть лучше он будет растворен в мировом пантеистическом начале и, в том числе, в этом ветерке. А может, он видит, как я рассматриваю эту кору, наблюдает откуда-то за мной с небес, из Дхарма-Кайи?

В теологии и танатологии Сен-Поль был слаб, но трезв и честен в самооценке. Приходилось признать, что если бы Мартину было позволено тешить себя картинами земной жизни, он бы не расточал своё внимание на него, Сен-Поля, пусть даже и с корой. Пялился бы, покуда хватало сил, покуда не повылазят глаза, на Карла. Как он спит, как ест, как ходит по нужде, как волочится за барышнями – стало быть, это он только для отвода глаз за ними волочится? Чтобы все думали, что он, в то время как он.

Вид распростертого Мартина, убиенного мальчика, возлюбленного мальчика, вновь раскинулся настойчивой голограммой перед взором Сен-Поля. Зачем Мартин нацарапал эту гадость перед смертью, зачем вообще было закалываться? И снова зависть, черная и тоскливая. С готовыми ответами. Оттого что размолвка. У них была размолвка, ссора, кто-то кому-то изменил, скорее Шароле, он такой, а Мартин решил отомстить. Шароле отказал ему в ложе, Мартин отказал себе в жизни, чтобы Карлу отказали в уважении, чтобы молодой граф побарахтался в болоте вселенского презре-осуждения, чтобы нажрался им как следует. Чтобы испил из моря урины, выливаемого на него теми, у кого такая профессия – задирать над поскользнувшимися ножку. Чтобы Шароле вкусил пуританского «фе», на которое сам Мартин был неспособен. Вот зачем. Именно за этим.

Используя руку как клешню, Сен-Поль смел все достойные совместного с собой изгнания цацки со стола в коробку, а кору положил в кошелек, притороченный к поясу. Подушил за ушами, под мышками, прилизался, оделся.

– Монсеньор, я весь в Вашем распоряжении, – отрапортовал один из семи свирепых клевретов.

– Возьми вот это, – Сен-Поль передал ему коробку, куда уже на ходу встромил флакон с духами. Хороший запах. – Ждите меня у западных ворот. Отправляемся сегодня же и не вздумайте надраться. Повешу.

– Никак не вздумаем! (надраться). Не надо! (вешать).

– Всё, – властно сказал Сен-Поль.

Окинув сентиментальным взглядом комнату, Сен-Поль застегнул плащ и приложился к распятию.

5

Прием в честь Оливье был Карлу истинно безразличен. Он о нем не вспоминал. Когда некто говорит «Я не хочу туда идти, потому что мне всё равно» – это ложь, которую выдает «Не хочу». Оливье или не Оливье. Карл всё равно пришел бы. По привычке. Есть такая привычка – ходить на приемы.

Карлу было охота почесать языком, но Луи не было рядом. Ему по рангу не положено.

Гостей рассадили по-дурацки. На детских утренниках, а также и на повседневных трапезах дедов и прадедов расположение гостей подчинялось правилу «мальчик-девочка-мальчик-девочка». На этом приеме было что-то похожее: «француз-бургунд-француз-бургунд». На всех французов не хватило, но Карлу в соседи достался один такой. Дворянчик. В иное время Карл с ним рядом и не высморкался бы, тоже мне персона.

Самого Оливье залучил к себе герцог Филипп, секретаря Оливье взяли в оборот папины титулованные собутыльники. Сен-Поль обрабатывал сухопарого Эсташа де Рибемона с римским профилем. С него бы монету чеканить. Приписанный к Карлу француз зовется Обри де каким-то. Де Клеман, что ли? Его единственное достоинство – молодое жизнелюбивое брюшко. Все жуют.

– Не откажете ли Вы мне в любезности? – спрашивает Обри.

– Как я могу! – вяло реагирует Карл, отирая пальцы о скатерть самым изысканным бургундским манером.

– Тогда передайте мне блюдо с трюфелями.