Карл Брюллов

Проклятие, злой рок, судьба… закружившись в собственных делах и заботах, я мало думал о Брюллове и Юлии. Смерть Оленина, красивые торжественные похороны, и вот уже Академия оглашается мерными шагами нового ее директора герцога Лейхтенбергского. Потом вторая женитьба Жуковского (ему пятьдесят восемь, ей — двадцать! Есть о чем посудачить). Начало росписи Казанского собора, в которой принимали участие Карл и Федор Брюлловы. Карлу за роспись барабана купола была положена весьма солидная сумма в 450 тысяч рублей, Федору за образа для иконостаса — 120 тысяч ассигнациями. Прошла весьма удачная выставка Петра Соколова. Построена Пулковская обсерватория, о росписи купола которой мечтал Карл, и которую мы, как обычно, всем семейством ездили смотреть. Наконец-то были выделены деньги на отливку коней с укротителями для восточной стороны моста, но едва они были готовы, прямо с литейного двора мои красавцы отправились не в центр Петербурга, а, что парадоксально, в Германию, еще точнее, в Берлин, так как добрейший наш государь решил подарить их прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. На Аничковом же мосту продолжали стоять две настоящие статуи из бронзы и рядом с ними две гипсовые, а денег на новую отливку снова не было.

Со всеми этими делами я совсем было забыл о каком-то там проклятии, как вдруг из Венеции пришел еще один конверт с уже знакомой траурной лентой с бантом. В этом письме Юлия Павловна оповещала своих друзей о постигшей ее новой утрате. От чахотки скончался ее возлюбленный супруг, прекрасный юноша, ради любви к которому она потеряла все.

Проклятие!

Воистину, судьба не может быть столь жестокой к одному человеку. Это было проклятие. Никогда уже больше Юлия не будет счастлива с мужчиной, если этим мужчиной не будет сам Брюллов. Но вот согласится ли она после всего, что произошло, вернуться к Карлу?

Как обычно, Карл работал на износ, горел свечой, подожженной с двух концов, замыслил многое, но уже не мог сдюжить: болело все внутри, грудь рвал плохой кашель, перед глазами круги и помпейский жар во всем теле. Заболел на этот раз не на шутку. Каждый вечер хорохорился, выпивая приготовленные ему Лукьяном отвары, строил планы, назначал помощников, чтобы лезть на леса, но наутро не мог двух слов связать.

К Великому Брюллову, другу и заступнику, прислал слезное послание Тарас Шевченко, сосланный в солдаты с запрещением писать и рисовать. Просил заступиться, помочь, еще раз выкупить.

Карл бредил, пытаясь влезть в красный халат, требовал срочно натянуть холст, звал Жуковского писать портрет. Представлял себя в том далеком 1837 году, когда, благодаря его стараниям, удалось выкупить Тараса.

Встав, падал, оставаясь на полу до тех пор, пока кто-то не находил его и не возвращал обратно в постель.

В заснеженном насквозь промороженном Тобольске в полной нищете и болезни умирал Вильгельм Кюхельбекер.

В России, куда ни кинь, — холера да смерть. Холод, смерть, болезнь. Некрашеные, наспех соструганные гробы, не до украшательств, запах камфары. Скосило Платона Кукольника, Карл только худую руку из-под одеяла стеганого немецкого выпростал, крикнул Лукьяну: одевай, мол, барина, дубина, пойду с Платоном прощаться. Да так и не поднялся, ослаб совсем. Петр Соколов… сестра с сыном заходили проведать, две черные плачущие тени. После них особенно плохо сделалось Карлу, насилу врачи откачали. А уж о смерти любимого учителя Андрея Ивановича Иванова, я, под угрозой, что изобью каналью, запретил Лукьяну докладывать.

Холод, сквозняки, холера, смерти, смерти, смерти…

А в Италии тепло, поют птицы, зреет солнечный виноград, льется молодое вино, и пастухи в сыромятных сапогах играют на волынках. В Риме, Неаполе, Венеции — везде жизнь. В Петербурге — смерти. Здесь умирает, захлебываясь кашлем, Карл, а там, среди цветов и поэтов, ждет его Юлия. Любимая женщина, лучший друг; созданная из мрака и огня дикая богиня. Она улыбается, манит к себе, строит глазки, кокетливо прикрывая нижнюю часть лица веером, протягивает руки: «Карл, дорогой, драгоценный мой Бришка, иди ко мне, летим со мной. Ну же, не бойся. Я прежде тоже боялась летать. В детстве. Теперь все можно. Нам с тобой все можно».

Внезапно она распахивает черные крылья, из волос ее вылетает гребенка, и вот уже то ли крылья в полнеба, то ли эти темные волосы застили свет божий.

Обними меня!

От нее жар, такой жар… дивный, желанный, итальянский, звездное небо над головой. Настоящее южное небо с огромными звездами.

— Забери меня с собой, молю, — просит Карл и вдруг просыпается.

Странный сон. И Юлия точь-в-точь как та женщина из детского сна, как из холерного Мюнхена. Но только куда звала она его? Неужто и Юлия померла и теперь пытается утащить его с собой? На небо ли, в ад ли? Какая разница…

С ней не страшно. С ней все можно. И летать, и любить, и писать.

Карл поднимается, надо бы выстрелить, чтобы все слышали, что Брюллов снова здоров, но сил еще мало.

Юлия прилетала — живая ли, мертвая ли. В который раз уже она спасла его.

Болят бока, язвы еще не сошли с шеи и плеч, пролежни… пустое.