Карьера

— А на Ирину свою ты… Уже ноль внимания?

— Да ну ее! — Тимошин снова замолчал. А потом почти попросил: — Давай все-таки свидимся? К пяти управишься?

— Буду! — решил Корсаков.

— Только постарайся до этого… Ни с кем не говорить. Не надо! Потом поймешь, — быстрее, чем нужно, сказал Сергей. Кирилл Александрович понял, что «ни с кем» от носилось к Андриану.

— А я кое-что тут пока… «Обомну», — уже радовался будущей встрече Сергей. — Бывай!

Он положил трубку раньше, чем Кирилл Александрович успел ответить. Словно боялся, что тот передумает.

Все утро, пока Кирилл брился, принимал душ, пил кофе, он невольно все еще прислушивался к самому себе. У него было такое состояние, что все его действия, разумные, заученные, обычные, происходили сами собой, без участия его души, без внимания, которое было сосредоточено на чем-то другом, притихшем, новом, почти печальном.

Но это новое ощущение не было ни болезненным, ни мучающим его — как было все последние месяцы! — а наоборот… Оно напоминало выздоровление, покой кончившейся болезни, тот короткий отдых боровшегося организма, который еще не принуждают к активности, к ритму буден. Как солнечный просвет между домами в узкой старинной улице, где он лежал когда-то в больнице (кажется, в Милане) после автомобильной катастрофы лет восемь назад. Нога и ребра быстро срослись, а тяжелое сотрясение мозга давало о себе знать еще года полтора. Ему предлагали отдохнуть, и старый профессор в московской ведомственной поликлинике долго качал головой после осмотра и чтения истории болезни. Но он знал, что этот отдых может затянуться надолго, и верил, что полное его выздоровление только в работе, в текучке, в железном ритме, которому он после этой катастрофы даже радовался и вопреки всему взвинчивал до предела.

Были опасения, не помешают ли эти головные боли его работе. Но нет, семь лет не мешали! Но опасения были… С ним беседовали в управлении кадров, но в последние три года к этому вопросу во время отпусков не возвращались. Да он и сам забыл обо всем этом.

Сейчас, отдыхая после вчерашнего, по-прежнему чувствуя себя непривычно в пустой квартире, он пытался посмотреть на себя со стороны, и единственное, что чувствовал все явственнее, — это странное освобождение — холодный, легкий ветерок пустоты. И одновременно возвращающееся чувство молодости, начала, обновления.

Он машинально поднял трубку и вдруг удивился, что не знает ее номера телефона?! «Чья это была квартира? — Жигача или ее?»

Как она сказала вчера, в фойе? «Ко мне… или к нам?» Но ведь можно узнать, наверное, номер по «09».

Кирилл тихо, замедленно-аккуратно положил трубку и сел в кресло. Он сидел некоторое время в оцепенении. Ничего не понимая, не желая отдать себе отчет ни в чем.

Мимоходом, незначаще, мелькнула мысль: «А почему нет телеграммы от Марины?» Но тут же прошла, не оставив беспокойства.

Он не представлял себе Лину в той ночной, окраинной квартире. Ему казалось, что он просто сидит и ждет ее, и она сейчас войдет сюда, в его комнату в своей клетчатой, коричнево-желтой юбке, в блузке с короткими рукавами… И спросит его: «Чего же ты сидишь? Я готова».

Кирилл Александрович резко поднялся с кресла и вдруг спокойно понял, что скоро увидит ее. Нет никакого — буквально никакого повода! — для волнений. И нет ничего невозможного. Вообще в жизни. Вообще в мире… В его судьбе.

Все было просто. Все возможно.

«Еще все возможно…». Как раньше.

5

Он стоял на перроне Киевского вокзала.

— Какое прекрасное… Значительное лицо! — услышал он сказанные вполголоса слова.

«О ком это?»

Кирилл Александрович оглянулся. Сзади никого не было…

Он поднял глаза и увидел, как над ним, в коротко взрывающемся ветре, быстро и суетливо летала негородская желтая птица. Она то садилась на скользящий выступ старинного фонаря, то, соскальзывая и почти падая, пикировала над головами спешащей толпы. И снова взмывала невысоко вверх, обдаваемая струей тепловозного пара, перевертывалась в воздухе и снова металась между проводами, колоннами и фермами.

Деловито пролетевшая стайка местных воробьев общностью своего движения заставила птицу метнуться в сторону, и она, наткнувшись на толстый черный электропровод, ударилась об него и, уже неживая, безвольно переворачиваясь в воздухе, провалилась, как разноцветная тряпка, в расщелину между перроном и электричкой.

Корсаков невольно потянулся заглянуть, где она, но остановил себя и начал искать сигареты. Руки у него чуть заметно дрожали.

Он посмотрел на часы — Лина опаздывала на семнадцать минут.

Кирилл старался не думать о погибшей празднично-нарядной, невесть откуда взявшейся сойке. Он всегда, как всякий здоровый человек, отодвигал от себя мысль о смерти, вид ее был для него почти оскорбительным, ранящим.

Одна из двух стоявших по обе стороны перрона электричек ушла, стало просторнее, меньше народа, и Кирилл остался почти один на длинном пустом перроне.

Он сделал шаг-другой, думая, может быть, стоит вернуться в метро. Потом остановился и вдруг понял, что сам не знает, зачем он здесь? Как занесло его сюда в полдень обычного майского рабочего дня?