Карантин

– Никак нет, – бодро парировал Никита, освобождая плод манго от косточки и нарезая мякоть в чистый поддон. – Главврач госпиталя доктор Брезенталь утверждает, что радикальнее средства, чем алкоголь, от «тофити» не существует. Ни один из алкоголиков в поселке не заразился.

Доктор поставил на стол две мензурки, придвинул поближе плетеные кресла, и они сели. Никита свернул с бутылки пробку, налил в мензурки на два пальца. Сан Саныч потянулся было к мензурке, но неожиданно хмыкнул, отвернулся, взял с манипуляционного столика иглу от шприца и протянул Никите.

– Что, опять?! – возмутился Никита. – Где?

– Левая рука. Возле локтя.

Никита посмотрел. У локтя на руке виднелась небольшая, чуть больше сантиметра, покрасневшая припухлость – древесная пиявка почти полностью успела внедриться под кожу, и наружу торчал лишь кончик плоского зеленовато-коричневого хвостика.

– Осторожнее извлекайте, – посоветовал доктор. – Не спешите. Если хвостик оборвется, мне придется скальпелем орудовать. Что-то очень уж большая…

– Да знаю я! – огрызнулся Никита. – Ученый…

Все тело в шрамах… – Он примерился, проткнул хвостик паразита иглой и начал потихоньку вытягивать его из-под кожи. – И почему вас пиявки не кусают?

– Это не пиявка, а нематода, – ушел от прямого ответа Сан Саныч. – Вы пьете мой отвар?

– Пью… А толку? Сами видите…

– Отвар не от нематод, а от их личинок, если нематоды оставят в вас яйца. Или вы хотите заболеть бледной немочью?

– Африка… – распаляясь, раздраженно бурчал Никита. – Экзотика… Жара пополам с проливными дождями… Духота, полчища насекомых, змей, крыс…

Романтика!.. У меня такое впечатление, что все исследователи Африки.., начиная с Ливингстона.., были либо сумасшедшими.., либо у себя дома.., в Европе, Америке или где там еще.., с детства жили в трущобах, где тоже насекомые, крысы и змеи кишмя кишели…

Иначе откуда такие восторги.., охи-ахи.., по Африке?.. Признайтесь, доктор, вы тоже в подвале родились с крысами, клопами и вшами? А?.. Вот!

Никита наконец извлек нематоду из-под кожи и торжественно протянул иглу доктору. Сан Саныч нацепил на нос очки, внимательно рассмотрел паразита.

– Молодец! – похвалил он Никиту. – Научились вытаскивать целиком. Кстати, Ливингстон тоже был врачом, и именно он является первооткрывателем Центральной Африки.

– Лучше бы он ее закрыл. Вместе с нематодами.

Никита окунул кончик платка в мензурку с виски, протер ранку, а затем замазал ее клеем БФ.

– Все. – Он поднял мензурку. – Как это там говорится: не пьем, а лечимся?

– Нет, – покачал головой Сан Саныч. – Поехали.

И по-русски, одним махом, опрокинул в себя виски. Иных тостов, кроме «гагаринского», он не признавал. Похоже, этот тост был тем единственным светлым пятном, которое еще признавали в мире за заплеванным, затоптанным всеми и вся социализмом. А для старого доктора это было все, что осталось от его родины.

Никита тоже выпил, зажевал долькой манго.

– Кто-то идет, – вдруг сказал доктор.

Сквозь беспрерывную канонаду тропического ливня по крыше бунгало Никита ничего не смог разобрать, но Сан Санычу верить стоило. Научился он у местных жителей дифференцировать звуки, причем до такой степени, что даже угадывал шаги знакомых людей.

– Кто? – спросил Никита. – Новый пациент?

Несколько мгновений Сан Саныч молчал, затем ухмыльнулся.

– Нет. Ваш «закадычный» друг. Стэцько.

– Ox… – застонал Никита и схватился за голову.

Стэцько Мушенко был его головной болью. По убеждениям – ярый украинский националист, по призванию – вечный рейнджер. Коренастый, мрачный мужик лет сорока, с одутловатым лицом, вислыми усами запорожского казака, большим пористым носом и маленькими глазками, в которых навсегда застыли недоверчивость и подозрительность. Во всех бедах мира туповатый рейнджер винил исключительно Москву и поэтому, где только было можно, пресекал «гегемонистические» поползновения «москалей» с автоматом в руках. Три года он провоевал в Чечне против российских войск, а затем, непонятно почему, завербовался в Центральную Африку. Никак иначе и здесь отстаивал «нэзалэжнисть» нэньки Украины от России. Языков, кроме своего родного, украинского, он не признавал, да, похоже, по природным данным и не был способен к обучению. Поэтому служить в Африке ему было туго. В бунгало Сан Саныча он приходил где-то раз в неделю, но тянула его сюда отнюдь не тоска по родине или возможность переброситься с братьями-славянами парой фраз, а нечто совсем иное. Сам вид российских медиков доставлял ему садистское удовольствие, подпитывая огонь затухающей в Африке ненависти к «москалям». Этакий запущенный клинический случай сверхобостренной националистической паранойи.