Кара-курт

Самохину показалось, что немцев слишком много, что он сделал непоправимую ошибку, пропустив их во двор. Но, зорко наблюдая за ходом боя, Андрей видел: выход из казармы для врагов — ловушка, каждое окно точно пристреляно, на крыльце все увеличивается груда трупов.

Те, кому удалось вырваться из казармы, не успевали укрыться в лесу: двор простреливался с трех сторон, четвертая — открытое картофельное поле, там тоже дзот.

— Товарищ старший политрук! Тикають! Нимци тикають!

Самохин узнал голос Воловченко, тут же увидел того самого немца-ефрейтора, что первым ворвался в казарму. Обезумев, тот пытался перелезть через колючую проволоку. Самохин срезал его из автомата, ефрейтор повис на ограждении, а через него уже лезли другие.

...К шестнадцати часам третьих суток усиленная рота немцев, которой было приказано захватить заставу, была полностью разгромлена, командир роты взят в плен.

Самохин тщетно пытался связаться с комендатурой, со штабом отряда. Связи не было. Приказа об отходе не было. Петрунин все еще не вернулся. Что с семьями, Андрей не знал.

К исходу третьих суток наконец-то подошла воинская часть — пехотный батальон. Вслед за ним — бронетранспортер с командармом и армейским комиссаром. Самохин доложил результаты боя, передал командующему армией документы, захваченные у гитлеровского обер-лейтенанта, себе оставил немецкую карту: свои сгорели в канцелярии заставы.

Комиссар, осмотрев место боя, сказал: «Застава дралась отлично. Будете воевать вы и ваши пограничники в составе батальона. Назначаю вас заместителем комбата по политчасти».

В ту же ночь батальон отошел под Ковель и с ходу вступил в сражение за Любомль.

Начались тяжелые, изнурительные бои с противником, появляющимся, казалось, отовсюду. Но разведчики докладывали, да и по движению вражеской техники Самохин это чувствовал, что главные силы немцев ушли на восток. В одной из стычек с гитлеровцами, прочесывавшими лес вдоль шоссе, комбат был убит. Самохин стал начальником сводного отряда, собранного из остатков примыкавших к ним разрозненных частей. Отряд его оказался в глубоком тылу врага...

* * *

...Ветка орешника, окропившая Андрея обильной росой (опять день будет жарким), спускаясь до самой земли, надежно скрывала разведчиков. Здесь было самое удобное место для выхода отряда к железнодорожному полотну. Станция охранялась. Но то, что видел сейчас Андрей на поляне, окруженной тополями и раскидистыми вязами, едва ли можно было назвать станцией. Водокачка взорвана, от багажных складов и подсобных помещений остались лишь обугленные остовы. Полуразрушенное станционное здание глядит пустыми закопченными проемами окон на усеянные мусором и остатками горелых вагонов станционные пути. Пути забиты составами. Поезда уходят все больше на восток. За те полчаса, что наблюдают за дорогой Самохин и старшина Ветров, прошли уже два фашистских эшелона: один с танками, другой с солдатами.

Андрей оглянулся, окинул взглядом своих бойцов, слишком дорого заплативших за выход к железной дороге, — темные от пота и пыли гимнастерки, изнуренные лица. Нет ни продуктов, ни боеприпасов. Оставалась последняя возможность вырваться к своим. Для этого надо взять станцию, захватить подвижной состав и, не дав немцам опомниться, проскочить через фронт. Самохин снова и снова мысленно проверял все детали намеченного плана. Группа саперов послана, чтобы взорвать полотно дороги в нескольких километрах к западу от станции. Сделать это необходимо, чтобы фашисты не смогли выслать подмогу по железной дороге. Ветрову с двумя взводами поручена самая ответственная часть операции — захватить диспетчерскую и радиостанцию, отрезать связь. Стоит промедлить какие-то секунды, вся операция сорвется. В ходе боя надо не повредить пути и паровозы, сохранить свои поездные бригады (нашлись среди бойцов его отряда и кочегары и машинисты). Надо в считанные минуты погрузиться и обеспечить отправку на восток по крайней мере двух эшелонов. Один из них — товарняк с советскими военнопленными и почему-то гражданскими — женщинами и подростками. Второй — воинский. Если все это удастся, надо будет переодеть в немецкую форму часть своих красноармейцев и выставить как охрану на тормозных площадках, в тамбурах вагонов. Надо... еще очень и очень много разных «надо», важных и просто необходимых требовалось учесть: без выполнения хотя бы одного пункта рушился весь план.

Наблюдая за напряженной жизнью станции, взвешивая все «за» и «против», Андрей услышал, как кто-то, задыхаясь, поднимается к нему по склону оврага, узнал Осинцева — одного из немногих уцелевших в последних боях защитников заставы Береговой.

— Товарищ старший политрук! Скорей! Они его расстреляют!

— Кого расстреляют? Кто?

— Нашего лейтенанта Петрунина!

— Немцы? («Откуда здесь взялся Петрунин? Хотя ничего удивительного: все, кто попал в окружение, пробираются к железной дороге».)

— Да нет, свои. Начальник штаба нашей комендатуры капитан Богданов.

«Оказывается, и начальник штаба здесь! За что же Петрунина расстреливать?»