Кара Дон Жуана

— Решил, что большим позором будет, если лапки подожму… — Его глаза воинственно сверкнули. — Со мной такие штуки не пройдут. Я жизнью битый-перебитый, я все разборки, все разделы-переделы прошел. Со мной и московские, и ростовские считаются. Я уважение к себе зубами вырвал! Меня два раза под нож ставили, травили уксусом, машиной сбивали… В восьмидесятом из меня три пули вынули. Волчара, что меня заказал, уже пил за мою смертушку, да я выкарабкался и потом его своими руками придушил. С тех пор ни одна вша на меня не лезла… Все знали, с Ханом лучше не связываться. А вот теперь, видно, бояться и уважать перестали. Решили, старый волк все зубы растерял — не то что загрызть, тяпнуть не сможет… — Он свел свои седые брови на морщинистой переносице. — Не уйду, пока не выясню, кто за всем этим стоит, и пока этот кто-то не сдохнет… — Глаза его потухли, как фонарики, у которых кончился заряд аккумулятора. — Так я решил. И начал думать, что делать. И вот мне какая мысль пришла… Если Хазар последнее время крутился в Москве, значит, о нем должны были слышать тамошние авторитеты. Я не верю, что Вещеев совсем распрощался с криминалом и заделался честным предпринимателем…

— Отличная мысль тебя посетила, дядя Арам. Мне почему-то она в голову не пришла…

— А мне вот, как только пришла, я сразу стал думать, кому мне позвонить, чтобы о Хазаре узнать… Из старых корешей никого уж в живых нет, а с новыми «королями» я не в тех отношениях… Короче, одно имя всплыло — Гуня.

— Гуня? Что еще за фрукт?

— Это очень интересный фрукт. Экзотический. Идейный «петушок». Вечная тюремная жена. Четыре раза сидел, всегда за какую-то ерунду. На воле больше пяти лет не выдерживал, нет там таких сильных, жестоких мужиков, которые ему по сердцу. Рыхлые интеллигентики, клеившиеся к нему у памятника Пушкину (у него педики извечно тусовались), были ему отвратительны. — Хан усмехнулся. — На воле страдал Гуня от одиночества, был несчастен, из-за этого воровал по мелочи или в драку ввязывался, чтобы его обратно в тюрягу отправили… И там наступала для Гуни райская жизнь!

— И ты с эти чудом общался? — удивился Андрей. Он знал, что «петухи» на зоне самые презираемые существа — это закон. А такие старые воры, как Хан, всегда чтили законы.

— На зоне, конечно, нет. А вот после… — Хан задумался, что-то припоминая. — В каком же году это было? В девяностом, кажется. Да, пожалуй, или в восемьдесят девятом. Короче, больше пятнадцати лет прошло с тех пор, как я видел Гуню в последний раз. А тут приехал я в одну колонию, где сам когда-то парился, одного человека проведать. Сижу, свиданки жду. А тут влетает в помещение расфуфыренный мужичок с химией на голове, с легким макияжиком, а в руках кучу коробок держит. Торты, думаю, что ли? Потом присмотрелся я к ним и заметил, что через прозрачное окошечко просвечивает бабья рожа с открытым красным ротищем — это куклы резиновые были. Штук десять. Брюнетки, блондинки, рыжие, одна чернокожая, короче, на любой вкус дамочки. Такие надувные секс-игрушки в те годы считались диковинкой и жутко дорого стоили. Их Гуня в подарок зэкам привез. Оказалось, он шефство над своей бывшей зоной взял. Жрачку таскает, сигареты, чай. И все бесплатно…

— «Петушок» разбогател?

— Его, как потом выяснилось, один из тюремных «мужей» и на воле не забыл. Помог чем мог. А мог он многое. Например, купить своему дружку несколько ларьков. Купил. Гуня стал вином и сигаретами торговать. Но не лежала у него душа к примитивному торгашеству, поэтому Гуня продал свои ларьки и приобрел коммерческую сауну. С джакузи, бассейном, массажистом и девочками. Сам я там не раз бывал — как в Москву приезжал, так к Гуне. Отличное заведение. Главное, закрытое. То есть никаких пришлых, только свои. А значит, ни мусоров, ни их стукачей.

— Этот Гуня до сих пор сауну держит?

— Теперь не только ее, у него еще и ночной клуб, и казино, и своя студия звукозаписи. Через его заведения тонны бабок отмыты… Для воров он по-прежнему сявка, но сявка полезная — когда денежки прокрутит, когда девочек, начинающих моделек или певичек, на закрытую вечеринку привезет, иной раз компроматик на какого-нибудь зарвавшегося чиновника подкинет… И братве хорошо, и Гуня собой гордится, считает, что его в воровской среде за своего держат. — Хан сунул в рот еще одну конфетку и сладко зачмокал. — Слышал бы ты, как он обрадовался, когда мой голос по телефону услышал! О! Как же, сам Хан к нему обращается!

— Он слышал о Хазаре?

— Не только слышал, он его знал! Не очень хорошо, шапочно, но все же…

— И что Гуня рассказал о нем?