Капут

Выйдя с кладбища, мы спустились по бульвару и пересекли улицу Маннергейма позади шведского театра. Мужчины и женщины лежали в траве, под деревьями Эспланады, подставляя свои лица белому ночному свету. Странная тревога, нечто вроде холодной лихорадки, охватывает северные народы во время белых летних ночей. Они проводят эти ночи, прогуливаясь по морскому берегу, лежа в траве общественных парков или сидя на скамейках в порту. Потом они возвращаются к себе домой по стенам, принюхиваясь к ветру. Едят они очень мало, растянувшись обнаженными на своих постелях, омываемые ледяным ослепительным светом, проникающим через открытые настежь окна. Они вытягиваются, голые, под ночным солнцем, словно под кварцевой лампой. Через открытые окна они видят, как движутся в стеклянистом воздухе призраки домов, деревьев и парусных судов, покачивающихся в порту.

Мы собрались в столовой испанского посольства вокруг тяжелого стола красного дерева, стоявшего на четырех огромных лапах, подобных слоновым ногам, и переотягощенного хрусталем и старинным испанским серебром. Стены были декорированы красной парчой. Сумрачная и коренастая мебель, изображения танцев детей, гирлянд, фруктов и дичи, полногрудые кариатиды, — весь этот испанский антураж, чувственный и траурно-мрачный, составлял своеобразный контраст с белым ослепительным ночным светом, лившимся в открытые окна. Мужчины в вечерних костюмах, декольтированные женщины, увешанные драгоценностями, — кругом этого массивного стола на слоновьих ногах, который едва виднелся среди шелковых юбок и черных брюк, в сумрачно-пурпурном отсвете парчи и приглушенном блеске серебра под пристально-тяжелыми взглядами королей и грандов Испании, развешанных на стенах при помощи толстых шелковых шнуров. (Золотое распятие было помещено на стене над посудным шкапчиком, и ноги Христа притрагивались к горлышкам бутылок с шампанским, опущенных в ведерки со льдом). Все вокруг имело похоронный вид и было словно изображено Лукой Кранахом[458]: кожа казалась мертвенно-бледной и дряхлой, глаза были обведены синими кругами, виски казались бледными и влажными, зеленоватый, трупный цвет разливался по лицам. Скулы у сидевших за столом сотрапезников были стянутыми и словно окаменевшими. От дыхания ночного дня тускнели оконные стекла.

Было около полуночи. Огонь заката тронул красным вершины деревьев Бруннспаркена. Становилось холодно. Я смотрел на обнаженные плечи Аниты Бенгенстрем — дочери посла Финляндии в Париже, и думал о том, что завтра мне вместе с де Фокса и Михайлеско предстоит уехать в Лапландию, за северный полярный круг. Лето уже приближалось к концу. Мы приедем в Лапландию с опозданием, к началу ловли лосося. Посол Турции Ага Аксель, смеясь, заметил, что прибытие с опозданием — одно из многих удовольствий дипломатической жизни. И он рассказал, что, когда Поль Моран был назначен секретарем французского посольства в Лондоне, посол Камбон, знавший репутацию лентяя, приобретенную Полем Мораном, сделал ему первую рекомендацию: «Дорогой мой, приходите на службу тогда, когда вы захотите, но не позже». Ага Аксель сидел, повернувшись лицом к окну; у него было лицо медного цвета и белые волосы, лежавшие вокруг лица, словно иконный венчик. Маленького роста, коренастый, с осторожными движениями, он, казалось, всегда подозрительно осматривался кругом («Это младотурок, который обожает коньяк!» — говорил о нем де Фокса. — «А! Вы, значит, молодой турок?» — спросила у него Анита Бенгенстрем. — «Я был гораздо больше турком, увы! когда я был моложе», — ответил Ага Аксель.

Посол Румынии Ноти Константиниди, который провел лучшие годы своей жизни в Италии и хотел бы кончить свои дни в Риме, на Виа Панама, говорил о римском лете, о головах фонтанов на пустынных площадях в полдень в самую жаркую пору лета, и, разговаривая, он дрожал, в холодном блистающем свете северной ночи, глядя на свою белую руку, забытую, словно то была восковая рука, на скатерти из синего атласа. Константиниди возвратился накануне из Микели — ставки генерала Маннергейма, куда он выезжал, чтобы вручить маршалу высокую награду, которой отметил его молодой румынский король Михай[459]. — «С тех пор, как я вас видел в последний раз, вы помолодели на двадцать лет. Лето принесло вам свой дар — молодость», — сказал маршалу Константиниди. — «Лето — ответил Маннергейм[460], — в Финляндии существует десять месяцев зимы и два месяца без лета!»

Беседа немного задержалась на маршале Маннергейме, на контрасте его «декадентских» вкусов и его царственных манер, его царственного вида, на огромном престиже, которым он пользовался в армии и в государстве, на жертвах, которых потребовала война от финляндского народа, на этой ужасной, первой военной зиме. Графиня Маннергейм заметила, что холод в Финляндию пришел не с севера, а с востока. — «Несмотря на то, что Лапландия расположена к северу от северного полярного круга, — добавила она, — в Лапландии холода гораздо слабее, чем на Волге».