Капут

Война нас не касалась. Мы были вне войны, в далеком краю, в неизвестном времени, вне человечества. Уже больше месяца мы топтали леса Лапландии, тундру вдоль реки Лицы, пустынные, голые, студеные камни фиорда Петсамо, выходящего в Ледовитый океан, красные сосновые и белые березовые рощи на берегу озера Инари, лысые холмы, тундру возле поселка Ивало; уже больше месяца жил я среди странного народа: молодых баварцев и тирольцев, беззубых и облысевших Alpenj"ager с пожелтевшими морщинистыми лицами и униженными, отчаянными глазами диких зверей. Я спрашивал себя, что же на самом деле могло так глубоко изменить их? Они оставались немцами, каких я встречал под Белградом и Киевом, под Смоленском и Ленинградом, с такими же хриплыми голосами, твердыми лбами и разлапистыми, тяжелыми руками. Но что-то чудно чистое и невинное было теперь в них, чего никогда до этого мне не удавалось обнаружить в немцах. Может, животная жестокость, невинная, как жестокость младенцев и зверей. Они говорили о войне как о чем-то забытом, давно прошедшем, с тайным презрением и обидой за насилия, голод, разрушения и убийства. Они казались удовлетворенными жестокостью природы, как если бы одинокая жизнь в этих бескрайних лесах, удаленность от цивилизации, надоедливая бесконечность зимней ночи, долгие месяцы мрака, изредка разрываемые сполохами северного сияния, мучения бесконечного летнего дня с висящим день и ночь над горизонтом солнцем заставили их отказаться от собственно человеческой жестокости. В них появилась безнадежная униженность диких зверей, непостижимое ощущение смерти. Их глаза стали глазами оленьими – темными, глубокими и блестящими, – с таким же непостижимым животным взглядом, как взгляд мертвого человека.

(Как-то ночью мне не спалось, и я пошел в лес. Было за полночь, белесые небеса были чудесным образом прозрачны, как сделанные из папиросной бумаги. Вначале мне показалось, что на небе ни облачка, таким ясным и прозрачным было небо, его бесконечно глубокое пустынное пространство. Сверху сыпал невидимый дождик, пронизывал до костей; он ласково шуршал в листьях деревьев и кустов и в ярком ковре лишайника. Я углубился в лес, прошел больше мили, когда хриплый голос по-немецки приказал мне остановиться. Ко мне подошли патрульные Alpenj"ager с противокомариными сетками на головах. Это была одна из многих команд, специально обученных военным операциям в арктических лесах: они прочесывали леса и холмы в районе Ивало и Инари в поисках норвежских и русских партизан. Мы укрылись за скалами, сели возле костра из валежника, закурили и разговорились под легким, пахнувшим смолой дождем. Они сказали, что нашли следы волчьей стаи, но еще раньше узнали о близости волков по беспокойству оленьего стада. Все солдаты были выходцами с тирольских и баварских гор. Из глубины леса изредка долетал хруст веток и хриплый птичий крик.

Так мы мирно беседовали, негромко переговариваясь, – как всегда происходит в этом климате, где человеческий голос звучит чуждо уху другого человека, звучит фальшиво навязчиво и отстраненно, это полный отчаяния голос скрытой тоски, которая не может иначе выразить и проявить себя, кроме как в себе самой, в звуке и в отражении звука, говорящем о той же тоске, – когда в сотне шагов увидели среди деревьев стаю похожих на собак животных с короткой шерстью серовато-ржавого цвета. Волки, сказали солдаты. Волки пробегали близко, они поглядывали на нас красными горящими глазами. Казалось, они доверяли нам и совершенно нас не боялись. И в их доверии было не только миролюбие, а, я бы сказал, нечто отвлеченное, некое благородное и печальное безразличие. Они бежали легко и бесшумно быстрым длинным шагом, сноровистым и мягким. Ничего звериного в них не было, только благородная робость, нечто от гордой и жестокой покорности. Один из солдат поднял винтовку, но его товарищ отвел ствол в сторону. Это был отказ от свойственной человеку жестокости. Как если бы человек в нечеловеческих условиях не нашел другого способа выразить свою человечность, кроме как в принятии звериной печали и покорности.)

– Уже несколько дней генерал фон Хойнерт вне себя, – сказал Георг Бендаш, – у него не получается поймать лосося. Вся стратегия немецкого генерала бессильна против лосося.

– Немцы, – сказал Курт Франц, – плохие рыболовы.

– Les poissons n’aiment pas les Allemands[404], – сказал Виктор Маурер.