Капустный суп

Отчасти успокоившись относительно силы отчаяния Глода, она потихоньку подошла к зеркалу, причесалась, прихорошилась, улыбнулась своему отражению, показав ослепительно белые ровные зубки. Она забыла. Нет, правда, давно уже все забыла. И все-таки ей было неловко:

— Ты ничего не имеешь против, если я уйду, Глод?

— Куда это ты?

— На танцы. С Катрин Ламует. Она за мной заедет.

— Маленькая Ламует?

— Не такая уж она маленькая. Нам обоим по двадцать лег.

— Никак я не привыкну к твоим чертовым двадцати годам! Что ж, иди потанцуй. Веселись на здоровье.

— Спасибо, Глод!

— Возвращайся когда захочешь. Я тебе больше не муж и не твой папаша или дедушка. Теперь у тебя руки развязаны, может, снова меня рогачом сделаешь.

Она наигранно рассмеялась.

— Ну… я еще сама не знаю… Ты у меня, Глод, ужасно милый.

— Верно, ужасно милый болван, ужасно хороший болван, да что там говорить…

— Нет-нет. Если бы ты такой болван был, я бы никогда за тебя не вышла. Ну, бегу, я слышу, Катрин сигналит с шоссе.

Проходя мимо Глода, она по пути влепила ему поцелуй в щеку и исчезла. В ушах Ратинье еще долго звучал этот поцелуй мира. Но тут он с ненавистью подумал о Бомбастом. После недолгих размышлений он решил, что Сизисс расплатится за Франсину. Если она теперь не такая, как прежде, то Бомбастый каким был, таким и остался, он подлый предатель, гнусный тип, достойный самой жестокой кары. Ратинье вскарабкался на стул, снял со стены ружье, однако из предосторожности благоразумно не зарядил его и отправился к дому обманщика. Дверь он распахнул, даже не постучавшись.

Сизисс попивал винцо, лежа в постели, а когда хлопнула дверь, от испуга пролил половину на простыню. Он прогремел было: «Настоящий…» — но не договорил начатого, оцепенев при виде направленной на него двустволки.

— Руки вверх, Иуда! — крикнул Глод. — Руки вверх и доканчивай, что ты хотел сказать! А хотел ты сказать «настоящий рогач», верно?

В страхе Шерасс поднял обе руки, но, так как в одной он держал стакан, вино медленно, капля за каплей, стекало на его ночной колпак.

— Не валяй дурака, Глод, — стуча зубами, произнес Бомбастый, — с чего это тебя разобрало?

— С того, что мне рога наставили!

— Да быть не может! Кто же наставил?

— Ты, старая кляча!

Шерасс пожал плечами, что было не совсем ловко при его позе, и удивленно сказал:

— Послушай, Глод, как же я или кто другой может тебе рога наставить, раз у тебя жены-то нету?

— Была у меня жена! А пока я в плену торчал, ты, тыловая крыса, ее ублажал!

Забыв о грозящей ему опасности, Сизисс сложил на груди руки.

— Какая это сволочь тебе такое наболтала? Никогда этого не было! Клянусь головой матери!

— Там, где твоя мать сейчас находится, она мало чем рискует! Подыми руки!

— Нет! Лучше убей меня, только скажи, кто это тебе такую чепуховину набрехал?

— Узнал я это из самых верных источников, милок. Мне внучка сказала. В Мулене об этом все родные знали. Как увидела внучка, что я с тобой, мерзавцем, дружу, то заело ее, и она открыла мне глаза, и я их открыл. И что же я вижу: чудовище, змею, которая вползла в мою постель, чтобы меня обесчестить и наградить меня рогами, пока я свою шкуру под пули подставлял!

Бомбастый снова удивился, на сей раз из-за пуль.

— Это ты в лагере шкуру подставлял, а?

— Представь себе! И не перебивай меня, не то я тебя прикончу! В правом стволе у меня пять пуль, а в левом три. Все могу на куски разнести! Но… но… что это с тобой, Сизисс? Смотрите-ка, теперь еще и плачет!..

Бомбастый под тяжестью улик закрыл лицо руками.

— Да, плачу, оплакиваю свои мерзости, раз уж я почти что на смертном одре лежу. Ты прав, Глод. Ублажал я Франсину, пока тебя тут не было. Теперь-то я могу об этом прямо сказать, раз она уже умерла.

— А тогда зачем же ты отрицал?

— Хотел бы я посмотреть, что бы ты на моем месте стал делать, когда на тебя двустволка нацелена! И потом, я вдруг снова увидел себя с ней вместе, с несчастной бедняжкой, которая теперь уже на небесах, и не мог сдержаться — заплакал. Стреляй, Глод, стреляй! Поделом мне! Верно, я последний подонок! Просто дерьмо собачье!

Вопреки всем ожиданиям, чистосердечное признание вдруг успокоило Ратинье, его, так сказать, разоружило, и он прислонил двустволку к кровати. Славно было бы сейчас хватить стаканчик, да уж больно был неподходящий момент. Он проворчал:

— Да брось хныкать, а то у тебя вся рожа скукоживается, словно задница! А как это у вас с Франсиной было?

— Ну… ну, как у всех, — пробормотал Шерасс.

— Я тебя не о подробностях спрашиваю! С чего это началось?

Распростертый на своем одре, Бомбастый задумался, нырнул во мрак минувшего и, сам того не зная, извлек из его глубин те же самые слова, что Франсина.

— Она скучала… Я скучал… Холода стояли… А ты был где-то за тридевять земель!.. Я ей дрова колол… Ну она приносила мне мисочку супа. Мы с ней болтали немножко. Мы же молодые были… И как-то все само собой произошло, мы и в мыслях не держали. Но до чего же мы на себя злились, Глод, до чего злились! Решили, что она ослица, а я просто хряк…

— И все-таки своего не оставили.