капля крови

 Тимоша прикрыл лицо Пестрякова трофейной каской, на которую продолжала оседать кирпичная пудра. Подобрал его трофейный автомат. Медленно поднялся с колен.

 И острое, мучительное одиночество пронзило Тимошкино ожесточенное сердце, обожгло глаза сухой болью.

 А Михал Михалыч?

 С той поры как Тимоша забрался в угловой дом и занял позицию у окна, он совсем позабыл о Михал Михалыче, лежащем в темном подвале.

 А ведь теперь, после гибели Пестрякова, он, Тимоша, — единственная живая душа, которая вообще знает о существовании Михал Михалыча! Не приди сейчас Тимоша в подвал, Михал Михалыч там и пропадет. Отобьют наши городок, заторопятся на запад — и неизвестно, ступит ли в эту каменную пещеру нога человека.

 Только подумать! Михал Михалыч мытарится в подвале и не знает, что делается наверху, за ящиком из-под пива, которым загорожен от него весь белый свет. Его не пристрелят! Ему не угрожает плен! Его отправят в госпиталь! Не нужен ему и последний патрон, с которым он все время боялся расстаться.

 Как знать, может, военврачи разных рангов еще поставят его не на костыли — на ноги?!

 «Обратно на жизнь выкрутил баранку Михал Михалыч. Теперь его маршрут на поправку…»

 Тимоша направился было к подвалу, но в этот момент к угловому дому, в котором воевали Пестряков и Тимоша, подошел танк, разгоряченный боем.

 Люк закрыт, а вся броня его в той же кирпичной пыли, сквозь нее едва проступает копоть.

 На танк сносило дым от затеянного Тимошей пожара — загорелся уже и чердак дома. По-видимому, танкисты потому и сделали здесь остановку, что им была весьма кстати дымовая завеса.

 Тимоша, как заправский десантник — как это наверняка сделал бы Пестряков, будь он жив, — трижды стукнул прикладом о броню.

 Крышка люка приподнялась, из нее высунулась голова в танковом шлеме, показались плечи.

 Тимоша увидел капитанские погоны и вяло, без обычной лихости, козырнул. Лицо капитана было закопченное, чумазое, ничуть не светлее кожаного шлема.

 — Товарищ капитан! Танкист ваш тут лежит. По соседству. Спрятали в подвале. Тяжело раненный.

 — С якой машины?

 — Та машина давно остыла. А еще раньше сгорела…

 — Номер танка не бачил?

 — Черемных ему фамилия. Механик-водитель. Михал Михалыч.

 Голова чумазого танкиста скрылась в люке.

 — По фамилии экипаж не помнит. — Капитан высунулся вновь. — Но все равно проведать нужно.

 Чумазый танкист вылез на броню, спрыгнул на мостовую, и Тимоша, крайне удивленный, увидел, что он вовсе не в кожанке и не в комбинезоне, а в обычной шинели. И что этот пехотный капитан в танке позабыл?

 — Веди швидче.

 Капитан шел налегке — только планшет и пистолет хлопали его по бокам. Он шагал с явным удовольствием, с каким всегда шагают люди, только что вылезшие из танка, и лакомился воздухом — пусть он даже густой от неосевшей кирпичной пыли и минного пороха…

 Тимоша с двумя автоматами и в длиннополой шинели едва поспевал за капитаном.

 — Это ты, хлопец, спас нашего танкиста?

 Тимошу так и подмывало желание нарисовать сейчас в ярких красках картину спасения Черемных, похвалиться, как он огнем прикрыл эвакуацию. Но Тимоша запнулся и ответил без всякой бойкости:

— Тут папаша один отличился с лейтенантом. А моя роль двоюродная. Только — группа обеспечения…

 В ушах у него снова зазвучали последние слова Пестрякова: «Бери на себя пулемет, Тимофей!»

 «Все время Тимошкой звал, а на прощание почему-то выразился так уважительно. Полным именем. Прямо загадку мне загадал…»

 Тимоша подошел к забору, выложенному из неотесанного камня, проскрипел калиткой, завел чумазого капитана в хорошо знакомый двор, попросил обождать. Он снял с себя автоматы и неторопливо полез в подвал. Тимоша не спешил приблизиться к Черемных и необычно долго разжигал плошку. В движениях не было всегдашней расторопности. Тимоша морщил лоб — так он хмурил отсутствующие брови — и переминался с ноги на ногу.

 Черемных сразу почувствовал что-то неладное. Вернулся Тимоша в одиночестве. Без оружия. А главное — будто воды в рот набрал, что на него совсем не похоже. Острое предчувствие несчастья сжало сердце Черемных.

 — Что за беда?

 — Не уберег я Пестрякова…

 — А-а-а-ах!!! — Черемных застонал так, словно Тимоша только что с разгона плюхнулся ему на ноги. Черемных еще никогда не стонал так от телесной боли. — Как же это он?

 — Скончался в бою… Между прочим, рассчитался с вашим обидчиком. Перед кончиной. Ну с тем фаустником, который танк поджег.

 Черемных поморщился, как от новой боли. Ну зачем, зачем Тимоша треплется в такую страшную минуту?

 — Где Пестрякова оставил?

 — На тротуаре лежит…

 — Брат мой старший!

 — Руки на груди сложены, и лежит…

 — Вечная ему память!

 — Лежит, а рядом дежурит наш танк…

 — Наш танк? — Черемных приподнялся на руках, пытаясь сесть.

 — Разве прежде я не сказал про танк?

 — Первый раз слышу.

 — Ну как же! Бой в центр города переметнулся, к ратуше. Такая заваруха! А на этой, на Церковной улице, — наши.

 — Помоги же, Тимоша.

 — Куда вы, Михал Михалыч?

 — Не могу здесь больше. — Черемных вложил свой пистолет в карман кожанки, глубже надел пилотку. — Тащи наверх. Воздуха, света, жизни мне!