капля крови

 — На Смоленщине тоже леса подходящие. И прокормят тебя. Особенно вокруг Рудни. На Духовщине. Чащоба! Или окрест Дорогобужа. Там партизанская столица была.

 — Мы теперь тоже наподобие партизан, — сказал Черемных.

 — Партизаны, между прочим, тоже не все свое звание оправдывали. — Пестряков нахмурился. — Иные на лесных дачах от фашистов прятались. Вроде дачников. Ну а нам некогда прятаться. Те разведданные, которые лейтенант нес, устарели. Значит, айда в новую разведку!

 Тимоша вскочил на ноги и уже потянулся к оружию, но Пестряков остановил его:

 — Ты, Тимошка, отдохни. А я свой НП отсюда на чердак переношу. Если смотреть — так уж в оба глаза!

 Пестряков надел каску, повесил на грудь автомат, ощупал левое плечо и решительно шагнул к подоконнику.

  41 — Открой форточку, Тимоша.

 — Опять зубами стучать приметесь, Михал Михалыч. Зябко на дворе. Снегом пахнет.

 — Все-таки открой, — попросил Черемных. — Хочу послушать.

 — Замерзнете, — предупредил Тимоша. Он выдернул из проема подушку.

 Серый свет просочился в подвал, но его не хватало, чтобы осветить дальний угол и кушетку, на которой лежал Черемных.

 — Пулеметы спорят, — прислушался Тимоша. — Наши, слышите?

 — Откуда ты, Тимоша, знаешь, чьи это пулеметы?

 — Что ж, я их по голосам не различаю? Ну как же! Это вот фашист. Басовитый такой. А это наш, голосистый. Он почаще бьет.

 — Пестрякова не слыхать?

 — Во дворе тихо. Наверно, на чердак забрался. Опосля, точнее сказать после, и я подамся туда. Дать воды?

 — Только напился.

 — Горшок не требуется?

 — Покамест нет.

 — А вы не стесняйтесь. Если подошла нужда. Прикрыть перинкой?

 — Ноги прикрой. Что-то они стали слышать холод.

 — Хуже, если бы не слышали. Значит, идут на поправку. Порядок…

 Тимоша укрыл ноги Черемных, отошел к оконцу, взял свой автомат, выглянул во двор — пора вылезать.

 Но в последний момент он передумал, опустил ногу, уже занесенную на подоконник, и заговорил глухим, сдавленным голосом:

 — Повиниться хочу перед вами, Михал Михалыч… — Он приблизился к Черемных; сейчас Тимоше очень важно было видеть его лицо. — Ведь вот какая история… Иначе сказать — целое приключение. В общем, дело такое… Нарушил я устав семейной жизни… — Тимоша с трудом принудил себя к смешку: — У меня ведь тоже сынок. Где-то дышит, играет, растет.

 — Как понять — где-то?

 — В точности не знаю. Жила она в Ростове. На Темернике. Потом уехала куда-то вверх по Дону. На Пухляковский хутор, что ли.

 — Что-то не пойму. При чем тут «она», ежели сынок?

 — Ну она с сыном. Гулял с ней, с Фросей этой. Нормально. Больше чем полгода. Не отрицаю. Но жениться не собирался. И вдруг — пожалуйста. Письмо из родильного дома. Я не пошел. Почему меня не спросилась? Ну народный суд, алименты.

 — Платишь?

 — Что с меня теперь возьмешь? У меня деньги не водятся. Забыл, как они выглядят.

 — Ну а раньше? Когда в офицерах состоял?

 — Сказать всю правду? — Тимоша еще больше приблизился к Черемных и перешел на шепот, словно кто-то мог его сейчас подслушать: — Открутился я от тех алиментов. Еще в конце сорок третьего года.

 — Как же ты?

 — Случился такой случай. После одной разведки. Объявили нас без вести пропавшими. А погодя явились мы с того света. Все оповестили своих домашних, воскресли. А я так и не выписался из пропавших.