Капля чужой вины

– Ты не прав! – возразил старик. – Душа – она или есть, или ее нет. Наш Генеральный секретарь на ладан дышит, а – на́ тебе, три книжки написал! Ты что, думаешь, в них душа есть? Ничего там нет, одно прилизанное словоблудие да лозунги – какие мы молодцы и как у нас все здорово.

– Вы читали Брежнева? – удивился я.

– Нет, конечно! Что умного может написать старик, который по бумажке-то с трудом говорит?

Он достал из мешка «Рассказы о Шерлоке Холмсе».

– Эту книгу я купил на последние деньги в 1964 году, сразу же после рождения младшей дочери. Жена при виде книги просто взбесилась, завопила, как базарная баба: «Кому нужны твои книги, кто их читать будет?! Лучше бы кусок мяса в гастрономе взял, чем эту макулатуру в дом тащить!» Она оказалась права. Дочери книги из моей библиотеки не читали, а жена вообще ничего никогда не читала, даже газеты. Если сейчас мои книги попадут в руки дочерям, то тут же отправятся в букинистический магазин и достанутся неизвестно кому.

В начале разговора у меня была мысль попросить книжку на память, но как попросишь, если он относится к книгам как к живым людям? Это все равно что предложить отдать ребенка на воспитание в чужую семью. Приемная семья может быть порядочной и зажиточной, но кто его знает, как в ней сложится жизнь родного дитятки.

– Здесь все ваши книги? Вся библиотека? – спросил я, когда старик Прохоренков отправил в костер последний том.

– Две штуки дома оставил, самые потрепанные. Когда меня будут в больницу забирать, сожгу их в печке. Должен успеть! А если буду совсем плох, то и черт с ним! Две книги – невелика потеря. Дочери их сами сожгут. Они же книги по обложке оценивают. Если краски выцвели, уголки растрепались, значит, эта книжка ценности не представляет и только на растопку годится.

Песик вновь залаял. Он увидел приближающуюся к нам девушку. Обрадовался ей, встал на задние лапы, натянув поводок.

– Жучок, ты так шею себе свернешь! – сказала девушка.

Она подошла к собачке, потрепала ее по загривку. Повернулась к нам, улыбнулась.

– Мара, – представилась девушка.

– Какое очаровательное имя, – «восхитился» я.

Девушка смутилась, покраснела, стала объяснять, что на самом деле ее зовут Мариэтта, но для друзей она просто Мара. Пока она говорила, я по глазам понял, что с девушкой что-то не то, но в тот день о ее болезненной простоте не догадался.

Мара была примерно одного роста со мной. Под одеждой угадывались развитые не по годам формы. Волосы она зачесывала назад, заплетала в толстую косу. Судя по простенькой курточке, уродливым осенним ботам и вытянутым на коленях колготам, родители девушки хорошими заработками похвастаться не могли. Но на фоне старика, одетого как оборванец времен Гражданской войны, Мара смотрелась очень даже прилично.

– Похороны окончены! – объявил Прохоренков. – Мара, отвяжи Жучка и пошли домой. На сегодня мой срок годности истек. Пора на боковую, сил набираться.

Старик и девушка каждый день приходили на пустырь выгуливать кобелька. Жили они в частном секторе за промзоной. Вначале я подумал, что Мара приходится Прохоренкову родней. Потом узнал, что она ему даже не соседка, живет на другой улице.

Сколько я ни наблюдал за ними, никак не мог понять, что их связывает. Я не видел логики в их отношениях. В бескорыстное участие Мары в судьбе больного пожилого мужчины я не верил. Я перестал верить в добровольную помощь посторонним людям лет так в четырнадцать, когда на смену подростковому стремлению помочь старшим пришло прозрение: «С девочками-то гулять по вечерам приятнее, чем старушке-соседке за хлебом бегать!» Молодость промчится, как пуля, наступит зрелость, потом – беззубая старость. Что приятнее вспоминать в преклонном возрасте: участие в тимуровском движении или трепетные губы соседской девчонки? По моим личным наблюдениям, как только мальчики начинают засматриваться на короткие юбки одноклассниц, так их стремление подражать гайдаровскому Тимуру испаряется, как газ фреон из пробитого холодильника.

Так что же их могло связывать? Первое, что приходило на ум, – интимные отношения. Старик мог быть не таким уж дряхлым, как выставлял себя. Но, понаблюдав за ним, я пришел к выводу, что ни о какой близости речи и быть не может – Прохоренков действительно был смертельно болен и каждый день ожидал последней госпитализации. Но, если не интим, тогда что? Корысть? Могла же Мара «дружить» со стариком в надежде на долю в наследстве? Могла, только завещать Прохоренкову было нечего. Я видел его домишко: у поросенка Ниф-Нифа был лучше.

Заинтересовавшись этой странной парочкой, я стал иногда заглядывать на пустырь. Со стариком мы выкуривали по сигарете. Он рассказывал о своей работе в местах лишения свободы, костерил, как мог, нынешнюю власть, высмеивал Брежнева. Иногда Прохоренков замолкал на полуслове и погружался в свои мысли, потом, словно очнувшись, продолжал рассказ с того места, на котором закончил. Пока я слушал Прохоренкова, Мара играла с песиком, простодушно делая вид, что я ей не интересен. Но стоило мне перехватить ее любопытный взгляд, как девушка смущалась и краснела.