Капкан на волкодлака

Ради той, которая осталась в каменном городе.

Ради запаха хлеба и голоса, который звал, но дозывался лишь во снах. Однако, в отличие от прочих голосов, и наяву не спешил оставить Лихослава. И если так, быть может, у него все получится.

Главное, успеть до нового полнолуния.

Дом гляделся мрачным.

Евдокия разглядывала его, не решаясь ступить за ограду. И удивительно было, глядя на преобразившееся место, думать, что еще вчера дом этот был обыкновенен.

Что изменилось?

Ничего.

И ограда знакома. И дорожка, желтым камнем вымощенная. И, небось, будут по камню этому звонко цокать каблучки, как день тому… и дверь заскрипит, пусть бы и смазывают петли ежедневно, однако же у двери этой на редкость несговорчивый характер.

Надо решаться.

И Евдокия, нащупав револьвер — прикосновение к теплой рукояти придало смелости — шагнула.

Каблучки не цокали.

И тишина… неестественная такая тишина, которой и на погосте-то не бывает. Звуки будто бы остались снаружи, за оградой.

Воздух сырой.

И зябко.

Солнце светит, над самой крышей, почитай, зависло, а все одно зябко. И Евдокия лишь прибавляет шагу, а на ступеньки и вовсе взлетает, перепрыгивая через одну. Юбки подхватила, того и гляди завизжит всполошенно, по — девичьи.

Встала.

Заставила себя стоять. И сердце колотящееся успокоила, как сумела. Сказала себе:

— Это просто дом. Мой дом.

Шепот глухой, и голос здесь переменился, и надо уходить… за полицией… или к ведьмаку… но к таким, которые подобными делами занимаются, очередь расписана на месяцы вперед, а Евдокия ждать не может. Ей всего-то надо, что войти и взять Лихославову вещь. Какую-нибудь.

И подниматься-то нужды нет.

Сойдет и кружка его, которая на кухне… или еще что, главное, чтобы он этой вещи касался.

Мысль о муже — теперь Евдокия не сомневалась, что исчез он не сам собою, помогли добрые люди — избавила от страха.

— Это мой дом, — сказала она громче и дверь толкнула. — И мой муж.

Дверь отворилась легко, беззвучно. А внутри… пустота.

Сумрак.

Запах пыли… явственный такой запах пыли, нежилого помещения, в которых Евдокии доводилось бывать. Ощущение брошенности, потерянности.

Зевота…

Нахлынувшее вдруг желание лечь… подняться к себе… ей надобна Лихославова вещь? В его гардеробной множество вещей. Евдокия выберет любую… она ведь за этим явилась?

— Есть тут кто? — голос Евдокии увяз. — Ау…

Прислуга куда-то подевалась…

Куда?

— Геля!

Евдокия чувствует, что кричит, но все одно голос ее звучит тихо.

Проклятье!

Она стиснула кулаки, и ногти впились в ладонь, но боль отрезвляла. Надо подняться. И спуститься. Быстро. Однако собственное тело вдруг сделалось невыносимо тяжелым, и каждый шаг давался с боем.

Кресла… она сама выбирала их… и эту обивку, с розами и райскими птицами, заказывала… а низенький длинный диванчик с резными ножками, удобен… Евдокии ли не знать, сколь удобен… и если присесть на мгновенье, просто перевести дух.

День хлопотный выдался.

Ночь и вовсе бессонная почти… это логично, что она устала. Она ведь женщина.

Обыкновенная женщина. С револьвером.

Тяжелый какой… зачем он нужен здесь, в доме? Кто будет угрожать Евдокии? Да и негоже благородной даме да при револьверах… княгине будущей…

Дом нашептывал о том, что безопасно.

Спокойно.

Сонно.

Спит прислуга на третьем этаже. И конюх Васька, который повадился захаживать на кухню, к молоденькой поварихе… она тоже спит, легла на столе, забыв про тесто, а то, злое, пыхает, норовит выползти из миски.

Не слышат.

Спит брехливая собачонка, прикормленная на конюшне.

Спит и Геля, которая вечно жалуется, что мыши шубуршат… и втайне принесла кота, а хмурая экономка, которая и с Евдокией говорила так, что Евдокия чувствовала себя виноватой, разрешила кота оставить, если тот не будет спускаться на господские этажи.

Она спит с котом на руках, который вовсе не спешит охотиться на мышей. И смуглая рука экономки некрасиво свесилась, она и сама накренилась, того и гляди, упадет, но и тогда не проснется. И если так, то стоит ли сопротивляться?

— Стоит, — сказала Евдокия не дому, но тому, что поселилось в нем. И тронула княжеский перстень.

Стало легче.

Быть может, именно потому она до сих пор на ногах? Как бы то ни было, но Евдокии удалось подняться, пусть и с немалым трудом. И до спальной комнаты дойти. И даже выйти, прижимая к груди добычу — Лихославову рубашку, которую должны были отнести в прачечную, но не отнесли…

К счастью не отнесли.

А внизу ее ждали.

Как вошли?

Когда?

Или не вошли, но были уже здесь? И Евдокия остановилась на лестнице, разглядывая незваных гостей. Те же молча глядели на Евдокию.

— Чем могу помочь?

Монахини.

Белые рясы, перепоясанные грубою веревкой, и белые же платки.

Молчаливые сестры? Что надобно им, отвергнувшим мирскую жизнь, в перерожденном доме Евдокии.

Трое.