Капкан на волкодлака

— Держитеся, княже. Скоренько поедьма.

Он сунул два пальца в рот, а после свистнул так, что каурая лошаденка, в пролетку запряженная, завизжала со страху да не пошла галопом — полетела. И пролетка с нею полетела, с камня да на камень. Себастьяну пришлось вцепиться в борта.

Он думал об одном: как бы не вывалится.

И мысли эти спасали от тянущей боли в животе. Агафий же, стоя на козлах, знай себе, посвистывал, и этак, с переливами, с перекатами…

Кажется, на площади Царедворцев, Себастьян-таки лишился чувств, ибо ничего-то после этой площади и не помнил, и не мог бы сказать, каким таким чудом вовсе не вылетел из несчастной пролетки, и как она сама-то опосля этакой езды уцелела.

Он очнулся у дверей знакомого особняка, удивившись, что стоит сам, пусть и обняв беломраморную и приятно холодную колонну. Над нею, по широкому портику, расхаживала сторожевая горгулья да подвывала тоненько. Она то распахивала короткие драные крылья, то спину по — кошачьи выгибала, то трясла лобастою уродливой башкой и, грозясь незваным гостям страшными карами, драла каменный портик. Звук получался мерзостнейший, и вызывал он такое душевное отторжение, что Себастьяна вновь стошнило, прямо на розовые кусты.

— Эк вас, княже… — сказал кто-то, но кажется, уже не Агафий.

Тот был за спиной, грозил горгулье не то пальцем, не то бляхой королевское особой стражи, главное, что та от бляхи отворачивалась и мяукала.

В дом Себастьяна внесли на руках.

— Э нет, дорогой, не вздумай глаза закатывать, чай не барышня обморочная…

Под нос сунули нечто на редкость вонючее…

— Вот так-то лучше… пальца два в рот сунь… а лучше три, — посоветовал Аврелий Яковлевич, подсовывая медный сияющий таз.

Себастьян совету последовал.

Рвало его насухую…

— Черноволос, — Агафий сунул ведьмаку Себастьянов ботинок. — Во какой!

— Знатный, — Аврелий Яковлевич вытащил веточку с волосами. — Жирный какой… ишь, насосался кровей… ничего… ты, главное, Себастьянушка, помереть не вздумай.

Себастьян собирался было ответить, что скоропостижная кончина в его жизненные планы не входит, но согнулся в очередном приступе рвоты.

В медный таз плюхнулся очередной кроваво — волосяной сгусток.

— Вот так… ладненько… пей, — к губам прижался край глиняной кружки, и Себастьян послушно сделал глоток.

Питье было…

Кислым? Горьким? Перебродившим явно… и острым запахом плесени.

— Пей, будет он мне тут носом крутить, — тяжелая ладонь ведьмака легла на затылок, не позволяя отстраниться. — Давай… за матушку… за батюшку… за родню свою… по глоточку…

Аврелий Яковлевич или издевался, или заботу проявлял, но забота его во многом была сродни издевке. Себастьян глотал питье, которое с каждым глотком становилось все более омерзительным.

И сквозь сладковатый запах ныне отчетливо пробивался крепкий дух падали.

— Вот молодец, а теперь зубы стисни и терпи… сколько сможешь, столько и терпи.

Себастьян подчинился.

Он чувствовал, как ведьмаковское зелье растекается по желудку, по кишкам, как обволакивает их густым, будто масляным слоем. На мгновенье ему стало почти хорошо.

А потом плохо.

Так плохо, как не было никогда в жизни…

— Вот так… правильно… — густой бас Аврелия Яковлевича причинял невыносимые мучения, и Себастьян хотел бы попросить ведьмака помолчать, но для того пришлось бы выпустить тазик.

Его не рвало — его выворачивало наизнанку.

И эта изнанка была утыкана черными крючками…

— Терпи, — Аврелий Яковлевич поднес вторую кружку. — Эту дрянь вымывать надобно… ничего, ты у нас парень крепкий… Агафий, попридержи князя…

Агафий попридержал.

Чтоб его…

Когда Себастьян открыл глаза, светило солнце.

Ярко так светило. Пробивалось сквозь кружевную занавесочку, ложилось кружевом же на широкий подоконник, на листья герани, на белоснежную подушку… Себастьян закрыл глаза.

Он лежал.

Определенно лежал. На спине. Пряменько… и руки на груди скрещены, точно у покойника. Мысль эта категорически Себастьяну не понравилась. Он попытался пошевелиться, однако понял, что не способен.

А что если и вправду за покойника приняли?

Отравили… лечили… а лечение такое, что почище отравы в могилу сведет… вот и…

Нет, если бы в могилу, то лежал бы он не в кровати, а в гробу… да и одеялом навряд ли укрывать стали бы. В гробу да с одеялом неудобно.

Мысль показалась здравой и даже вдохновляющей. И Себастьян вновь глаза открыл. Солнце было ярким, а из приоткрытого окна приятно тянуло сквознячком. Он осознал, что, верно, лежит давно, оттого и тело затекло, занемело. Под пуховым одеялом было жарко, и Себастьян вспотел.

От пота шкура чесалась.

Или не от пота?

— Живой… — раздался над головой знакомый голос, преисполненный удовлетворения. — Эк ты, князюшка, везуч…

Припомнив вчерашний вечер, Себастьян согласился: и вправду везуч, только везение это какое-то кривое.

Меж тем Аврелий Яковлевич поднял Себастьяна, подпихнул под спину подушку, а потом и вторую, преогромную, набитую пухом столь плотно, что подушка эта обрела каменную твердость. Наволочка ее была расшита голубками и незабудками, и Себастьян эту хитрую вышивку чувствовал шкурой, сквозь мокрую ткань рубахи.