Капкан на волкодлака

Она перевела дыхание и ткнула в круглый козлиный глаз.

— За индивидуальность. Непримиримость… за яркий талант…

Аполлон шмыгнул носом и на козла посмотрел без прежней обиды.

— Получить Познанского Козела — это величайшее счастие! Мне стоило немалого труда уговорить пана Стрижецкого, чтобы номинировали именно тебя…

— Полечка гений! — Гражина Бернатовна подобралась к козлу с другой стороны и ткнула в бок кривоватым пальцем. — Полечка и без твоей помощи получил бы любого козла… хоть познаньского, хоть краковельского…

— Ай, не скажите, — Брунгильда Марковна скрестила руки на впалой груди. — Вы не представляете, какая в этой среде конкуренция…

— Ты мне про конкуренцию не сказывай…

— А вам, мама, ни про что сказывать не надобно. Вы слишком закостенелы…

— Я костенелая? — Гражина Бернатовна уперла руки в бока, и юбки ее опаснокачнулись. — Это я-то костенелая? На себя глянь!

— Дуся, — Аполлон дернул Евдокию за рукав. — Дуся… они сейчас снова…

— Между прочим, ныне стройность в моде…

И Евдокия решилась.

— Идем, только тихо…

— А вам, мама, не мешало бы заняться собой… вы слишком много едите.

— Ты меня куском хлеба попрекаешь?! — взвизгнула Гражина Бернатовна, хватаясь за козлиные крутые рога. — Поля, твоя жена меня не уважает!

— Я не уважаю?! — Брунгильда Марковна от козла не отступилась и схватила за тощую заднюю ногу. — Да я вас так уважаю, что слов нет! А вы меня…

— А за что тебя уважать?!

— Я вашего сына в люди вывела! — Брунгильда Марковна дернула козла на себя, но отпускать сей символ вящей гениальности сына Гражина Бернатовна не собиралась. Евдокия пятилась, Аполлон пятился с нею, он пригнулся, сделавшись меньше, тусклей. И даже рубаха его сделалась не такой яркой.

— Ты вывела?! Да он же ж гений!

— И что? В Познаньске каждый третий гений, а в люди выходят единицы…

— …соблазнила невинного мальчика…

— …и если бы не мои связи, никто бы…

— …развратила… диету не блюдет…

— …сами эту диету блюдите!

Дверь на склад подалась легко, отворилась беззвучно, и Евдокия выдохнула с немалым облегчением. Аполлон, просочившись следом за ней, лишь обессиленно рукой махнул.

— И часто так?

Из-за двери доносились раздраженные голоса.

— Да каждый день, — он почесал живот, который за прошедший год вырос, приятно округлившись, отчего вид Аполлон приобрел несколько беременный. — Любят меня, страсть… заботятся…

Он поскреб щеку и добавил:

— Громко заботятся…

— Устаешь?

— А то… мне, за между прочим, медикус покой прописал. И еще настойку для нервов… только она горькая, я ее пить не можу. И маменька говорит, что от медикусов вред один… народ, он лучше знает.

— Что знает?

Аполлон нахмурился, но тут же ответил:

— Все знает!

— Народ… да, народ — наверное, — унитаз оказался на редкость удобным, пусть и исполненным в ярко — розовом колере, который пользовался немалым спросом.

— Поля должен уважать жену!

— А любить — маму!

Тонкая дверь не защищала от громких голосов, и Евдокия лишь надеялась, что нехитрое их убежище обнаружат не сразу.

— И этот козел, если хотите знать, моих рук дело!

— Конечно! От тебя только козла и следует ждать…

— Наверное, зазря я сбег, — Аполлон испустил тяжкий вздох и понурился. — Брунечка речь написала… красивую… всю ночь учил. Хочешь послушать?

— Нет, — искренне ответила Евдокия.

— Там про словесность нашую… про литературу, которая ноне в кризисе пребывает… — он оседлал другой унитаз, вида весьма зловещего: черный и с серебряными рунами на крышке, о коих имелся соответствующий сертификат, что руны сии — пользительные весьма, облегчающие работу кишечника и тем самым привносящие в организм гармонию. — И про это… как его… поиск альтернативных форм, как единственный действенный путь возрождения.

Аполлон произнес это, ковыряя ноготочком серебряную руну.

— Брунечка умеет красиво писать…

— А ты?

— А у меня, Дуся, кризис… — новый вздох был тяжелей предыдущего. Аполлон сгорбился и руки в подмышки сунул. — Я, Дуся, если хочешь знать, себя исчерпал… вот третий день сижу… думаю…

И снова вздох.

— Думаю и думаю… а оно не идет.

— Рифмы нету?

Евдокия прислушалась: за дверью царила подозрительная тишина.

— И рифмы нету… и ничего нету, — толстый Аполлонов палец, описав полукруг по крышке унитаза, замер. А затем уперся в толстый же Аполлонов лоб. — Мысля не идет. Понимаешь?

— Куда не идет?

— Никуда… вот давече маменька напекла пирожков со щавелем. Я их страсть до чего люблю, а еще щавель пользительный, он живот прочищает… у меня три дня бурлило…

— От кризиса? — сердобольно поинтересовалась Евдокия.

— Не… от молока кислого. Кухарка казала, что попортилося оно, но страсть до чего пить хотелось. Вот я и выпил жбанок. А после понял, и вправду попортилося… пронесло меня… и бурлило ишшо.

Он осторожно погладил округлый животик.

— Вот маменька и напекла пирожков, чтоб, значит, я хоть крошечку съел… принесла на блюде фарфоровом… и квасу свежего. А я смотрю. Лежат пирожки. Румяненькие. С корочкой. Жаром исходят. Жбанок запотевший. Кваском пахнеть… а мне не хочется. Вот совсем не хочется!

— Может, переел просто?