Капитаны ищут путь

Дальше – сахарные плантации. И на склоне горы – деревня. Оттуда тянуло дымком, оттуда слышался… женский плач. Проводники объяснили: в деревне кто-то болен и вот жены рвут на себе волосы, царапают в кровь лицо и голосят, отгоняя злых духов.

Туземцы знали, что в Гонолулу на больших парусных кораблях часто являются гости. Но в такую глушь редко кто забирался. Распрямив затекшие спины и приставив ладони к глазам, гавайцы смотрели на белых, не решаясь приблизиться. Храбрецом оказалась шестилетняя девчонка. Она вприпрыжку подбежала к Коцебу, глянула на него сияющими глазами, обернулась и закричала:

– Идите! Скорее! Не будьте глупыми!

Коцебу протянул девчушке нитку бисера. И тотчас, как из-под земли, появились ребятишки, а за ними, соблюдая некоторую осторожность, потянулись взрослые.

В деревне путников угостили на славу. Был испечен поросенок, принесены груды бананов, поданы клубни таро. Вино, захваченное с корабля, пришлось кстати.

Деревенские музыканты ударили палочками по выдолбленным тыквам; глухие ритмичные звуки, чуждые европейскому слуху, были исполнены колдовской прелести.

Глава 10

РОКОВОЕ ТРИНАДЦАТОЕ

В дверь постучали.

– Да-да, – сказал Коцебу. – Иду.

Он поднес фонарь к часам. Стрелки приближались к полуночи: пора на вахту.

Благодать южных широт канула в прошлое. День ото дня свирепели штормы, становилось холоднее, и теперь уж без всякой радости вступали на очередные вахты, неизменные, как смена времен, и матросы, и Шишмарев, и сам капитан Коцебу.

На палубе Отто сразу же оглох и ослеп: океан ревел, соленые брызги колкой метелью неслись поверх брига. Качало отчаянно. Шторм переходил в ураган. Двое матросов едва управлялись со штурвалом, удерживая «Рюрик» на курсе. Увидев Прижимова, Коцебу постарался улыбнуться:

– Ну как, братец, а? Круто забирает, однако!

– Эх, ваше благородь, не пришлось бы того, – серьезно отвечал Прижимов, – число-то тринадцатое!

Ветер рвал с волн седые гребни.

– Береги-и-сь! – завопил кто-то из темноты.

Капитан мигнуть не успел, как водяная громада рухнула на палубу, шмякнула его обо что-то твердое и острое.

Очнувшись, он почувствовал слепящую, как взрыв, боль в груди. Потом, переведя дух, услышал стон: Прижимов уткнулся лицом в палубу.

Вся команда выскочила из кубрика. Доктор с Хорисом унесли Прижимова. Коцебу побрел в каюту. Дотащился до койки – и снова потерял сознание. Боцман накрыл его шерстяным одеялом и на цыпочках ринулся за доктором.

Коцебу долго не поднимался. Разбитая грудь болела нестерпимо. Он до крови закусывал губу. Глаза его стекленели, лицо покрывалось потом. Временами, когда боль стихала, одна и та же мысль жгла мозг: ужели не удастся?! Ужели не исполнит главного? Он подумал: человек умирает, лишь согласившись умереть. Нет, капитан отнюдь не согласен «отдать концы». Вот он сейчас соберется с силами и встанет. Да-да, встанет… Бедный Глеб! Туго тебе одному… Вот он сейчас поднимется… Кто злится на свою боль, тот одолевает ее… Он опирался на локти. В глазах мутилось, он чувствовал на лбу руку Эшшольца…

Двадцать четвертого апреля 1817 года открылись наконец снеговые главицы гористой Уналашки. Два месяца простоял «Рюрик» в гавани.

К бригу ежедневно подходил баркас со свежей рыбой и говядиной. Присланы были и байдары, и алеуты, и толмачи-переводчики – все, что просил капитан прошлым летом.

Коцебу чувствовал себя дурно. И все же, когда наступил час съемки с якорей, он вышел из каюты; он спокойно командовал. Однако уже через пять дней плавания нестерпимая боль уложила капитана на обе лопатки.

Доктор опасливо посматривал на его побелевшее лицо с запавшими глазами. Осторожно щупал пульс. Пульс слабел. Глубокий, продолжительный обморок. И внезапно – судороги. Потом – кровохарканье. И опять – судороги.

Приуныли на бриге, не слыхать уж ни шуточек Шишмарева, ни вечерних песен на баке. Какие там шуточки да песни… Все ходят на носках, разговаривают вполголоса, и Петруха Прижимов, вздохнув, повторяет:

– Проклятое тринадцатое. Это, братцы, все одно что понедельник.

Обогнув остров Святого Лаврентия, моряки встретили сплошной лед, и тогда Эшшольц напрямик объявил, что капитану нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, а ежели он будет упорствовать… Эшшольц умолк. Коцебу потупился.

В ту ночь капитан «Рюрика» не сомкнул глаз. Желваки вздувались на серых худых щеках. Нет, черт подери, он пойдет дальше. Пойдет или сложит голову… Но что станет с «Рюриком»? Что станет с экипажем? Он в ответе и за корабль, и за людей. Нравственно велик каждый, кто «полагает душу своя за други свои». Однако велик ли тот, кто честолюбия ради обрекает на гибель товарищей?

Глава 11

ЗАБЫТАЯ ПЕРЕПИСКА

В небольшом эстонском имении Асс к югу от Везенберга [ныне город Раквере] Крузенштерн жил отшельником, но постам и молитвам не предавался.