Капитан Усачев

Шел последний, восьмой час нашей вахты. Я поднял из трюма бадью с углем и, чтобы облегчить ребятам завалку стрелы на борт траулера, поднял бадью невысоко, ровно настолько, чтобы днище ее только-только прошло над фальшбортом. Я не учел одного — ведь корабли лежали в дрейфе и их изрядно покачивало на волне. Но повторяю, мы уже так устали и настолько свыклись с этой качкой, что просто не принимали ее в расчет.

Стрела со скрипом поворачивалась к траулеру и, когда бадья вышла над бортом, траулер качнуло, бадья зацепилась днищем за планшир траулера и «села» на него.

Надо было сработать лебедкой, приподнять бадью чуть повыше… Но меня опередил матрос с траулера. Он вдруг прыгнул на борт и уперся плечом в бадью, пытаясь столкнуть ее с планшира…

Видимо, траулер качнуло вновь, потому что бадья вдруг пошла вверх, повисла на шкентеле стрелы и толкнула матроса в грудь. Тот всплеснул руками и провалился между бортами кораблей. Бадья же по-прежнему спокойно покачивалась в воздухе.

Все загалдели и бросились к борту. Я тоже. Внизу, в просвете между бортами наших пароходов, барахтался в воде матрос. Он судорожно пытался ухватиться за стальные листы обшивки корпуса, но руки скользили… С траулера суетливо спускали веревку, да только в тот момент матрос вряд ли ее видел. Руки его скользнули по стальным листам, и он скрылся под водой. Не знаю, что меня подтолкнуло, но, только я тут же прыгнул с борта за ним вслед, догнал его под водой и вытащил на поверхность. Матрос не двигался, видимо успел наглотаться воды. А я, когда вынырнул и глянул вверх… у меня кровь застыла в жилах от ужаса — я увидел, что борта пароходов медленно сближаются! Их отделяло друг от друга не более полутора метров. Когда они сойдутся, мы с матросом неминуемо будем расплющены в лепешку. Тонкие мягкие кранцы, висящие вдоль борта траулера, не спасут… Я даже закричать не смог — у меня голос перехватило от испуга.

И вдруг бадья стремительно полетела вниз между бортами пароходов. У самой воды ее сжало бортами. Бадья выдержала — ведь она была полна мелкого угля.

Потом вытащили и нас. Матроса откачали, напоили спиртом и отправили отогреваться на котлы.

«Кто догадался бадью смайнать?» — спросил я.

Вперед вытолкнули плотника Зубарева.

«Он сообразил».

Я шагнул ему навстречу и крепко обнял.

«Спасибо, друг. Я уж думал, конец».

Ледяная ванна не прошла для меня бесследно — я заболел крупозным воспалением легких. А на угольщике, конечно, врача не было, да и лекарств нужных не оказалось. Кальцекс с аспирином да йод с бинтами — вот и все, что обнаружилось в аптечке у старпома.

Как и когда мы добрались до порта — этого я не помню. Очнулся я уже в больнице. Открыл глаза и вижу — у моей койки сидит Наташа. Я был так слаб, что и говорить не мог. Но Наташа сразу заметила, что я пришел в чувство. Она наклонилась ко мне и вдруг заплакала… А я лежал совершенно беспомощный и словно откуда-то издалека смотрел на ее слезы. У меня совсем не было сил. Я был труден, очень труден. Врачи, как я узнал позднее, считали меня безнадежным… А я вот живу. Наташа не отходила от меня ни на минуту ни днем ни ночью. Она и спала тут же, у моей койки, на стуле… И выходила меня, подняла опять на ноги… Только, знаете, с тех пор не выношу тесных помещений. Не могу, например, спать на нижней полке в купе поезда. Как взгляну вверх, на полку над головой, так с этого момента теряю покой. Мне все кажется, что полки сближаются. И — поверите? — даже задыхаться начинаю. Смешно, правда?

Усачев посмотрел на меня. Но я покачал головой. Это можно понять.

Усачев вздохнул облегченно и продолжал:

— После выздоровления меня послали работать вторым помощником капитана на пассажирский пароход, ходивший по становищам мурманского побережья. Конечно, жалко было расставаться с ребятами на угольщике, но жизнь есть жизнь. А весной пятьдесят четвертого года меня избрали депутатом районного Совета. Ребята с угольщика, где я четыре года кочегаром плавал, выдвинули мою кандидатуру и вот избрали. Для меня это было огромным событием.

Я понял, что жизнь в стране у нас меняется, и меняется в лучшую сторону. И я решил написать о судьбе своего отца в ЦК партии. Просил разобраться в его деле и реабилитировать отца. Письмо я послал летом пятьдесят четвертого года и стал ждать.

Работой своей на пассажирском пароходе я был вполне доволен и занимался штурманским делом с увлечением. Много было и депутатских хлопот. Да еще учеба. Скучать не приходилось. — Усачев застенчиво улыбнулся. — Вообще, насколько я помню, у меня всегда не хватало времени, мне всегда было мало двадцати четырех часов в сутки. И я вам скажу, очень хорошо, когда у человека занята полезным трудом каждая минута его жизни. Не закиснешь и не свихнешься — некогда.

— Павел Алексеевич, — решился я перебить рассказ капитана, — а в училище, из которого вас исключили, вам не приходилось больше бывать?