Капитан чёрных грешников

Он зажег свечу, и Симон внимательно посмотрел на молодого человека.

Господин Анри исхудал, глаза у него ввалились и все лицо несло отпечаток неких долгих страданий.

К тому же над правым глазом у него был глубокий шрам, как от удара саблей или пикой.

Наконец прежний элегантный кавалер был одет как альпийский крестьянин: на нем была синяя блуза, грубая зеленая суконная куртка, а на глаза надвинут большой полосатый колпак.

Симон (его неприветливость была не от сердца — его по-прежнему влекла к молодому человеку искренняя симпатия) глядел на барона с горечью и состраданием.

— Что, очень я изменился? — спросил Анри де Венаск.

— Да и как вам не измениться, — ответил Симон.

— Много я повидал за эти полгода, — продолжал Анри. — Полтора месяца шагал я без остановок, и до тебя за это время знакомого лица не встречал.

— Так вы издалека? — спросил Симон.

— Всю Францию прошел.

— Вот как!

— Я из Вандеи, там воевал. Видишь этот шрам? Так меня на поле боя оставили, решили, что я мертвый.

— Неужели? — сказал Симон.

Он почти не показал удивления, а про себя, должно быть, думал:

— Так-так, знаю я, что ты мне расскажешь: те же сказки, что в замке Бельрош, всем плетут твоя тетушка и старик Раймон. Слыхали…

Анри не мог догадаться, что на уме у Симона. Он продолжал:

— Вот я сейчас перед тобой, а меня ведь к смерти приговорили… и мне сейчас нельзя жандармам попадаться.

— Это верно, господин Анри.

— Говорят, скоро будет общая амнистия — да и наверняка будет. Но если я попадусь раньше…

— Вам голову отрубят?

Анри негодующе вскинул голову:

— Что это! Не сошел ли ты с ума, бедный Симон?

— Ничего не сошел…

— На гильотину посылают убийц и грабителей, солдат расстреливают!

Симон понурил голову и ничего не сказал. Анри продолжал:

— А впрочем, если я здесь не буду появляться белым днем, меня и искать не станут. Все думают, что я в Вандее.

— Вот оно что! — сказал Симон.

— А знаешь, — сказал еще Анри, — приюти-ка меня здесь на пару часов. Я не хочу являться в замок среди ночи, тревожить бедную тетушку. А Раймон всегда встает до зари; я ему свистну — он и откроет потихоньку калитку.

— Оставайтесь, если хотите, — все так же хмуро сказал Симон.

Господин де Венаск больше не мог оставаться в заблуждении.

Паромщик был с ним холоден, как лед. В каком же преступлении он его винил?

И барон вдруг воскликнул:

— Симон, неужели ты мне не рад?

Симон понурил голову и ничего не сказал.

III

Анри де Венаск ничего не понимал.

Прежде Симон всегда проявлял к нему радушное почтение.

Что же означала такая внезапная перемена?

Паромщик явно не собирался давать какие-нибудь объяснения, и гордость молодого барона была уязвлена его молчанием.

Впрочем, он, конечно, выбил бы Симона из его последних укреплений, но тут случилось неожиданное происшествие.

Издалека донесся звук.

То был корнет-а-пистон кучера дилижанса, спустившегося с Альп и остановившегося на том берегу Дюрансы.

— Простите меня, господин барон, — сказал Симон, которого звук рожка, казалось, обрадовал. — Служба есть служба, как говорится.

— Хорошо, — ответил Анри, — но когда вернешься — скажи мне…

— Вот что! — вдруг перебил его Симон. — Может, я вам покажусь не таким, как всегда, но это… сами знаете, почему…

И он выскочил на улицу, как будто последние слова обожгли ему гортань.

Впрочем, сделав несколько шагов по улице, он вдруг вернулся и с волнением в голосе произнес:

— Господин барон, имейте в виду: в карете на низ с кучером Гаво сегодня.

— Ну и что?

— Ежели не хотите, чтобы он вас увидал, подымитесь наверх ко мне в спальню, а то он обычно сюда заходит горло промочить.

Анри опять удивился:

— А почему ты не хочешь, чтобы Гаво меня увидал?

— Как угодно, — ответил Симон. — Дело ваше, не мое.

— Ты о чем?

— Вы мне разве не говорили, что лучше никому не знать о вашем возвращении?

— Говорил.

— Так поберегитесь, а то у него язык-то без костей, у Гаво.

И Симон наконец ушел.

Анри пребывал в растерянности.

Он был теперь вне закона, это правда, — но вне закона он был потому, что повиновался самому святому для себя долгу: потому что он, как дворянин, сражался вместе с героиней, явившейся отвоевать престол для своего сына.

Он был вне закона, но гордился собой, и ему казалось, что все лица навстречу ему должны расцветать улыбкой, все объятия распахиваться.

Поведение Симона было тем более странным, что он был католик, а значит — роялист, что он уже полгода должен был узнать от людей из замка Бельрош, что Анри благородно исполняет свой долг.

Молодой барон подошел к окну, выходившему на реку, и увидел сверху, как дилижанс, погруженный на паром, медленно пересекает ее.

Лишь когда барка пристала к левому берегу, он вспомнил совет Симона: "Если не хотите, чтобы вас видели, поднимитесь ко мне в спальню".

Спальней Симон называл, собственно, просто чердак, куда поднимались по приставной лесенке.

"А ведь Симон прав, — подумал Анри. — На него я могу положиться, но откуда мне знать, нет ли в карете жандармов, не объявит ли завтра в Эксе кучер-болтун всякому встречному о моем появлении? Говорят, скоро будет амнистия — но так ли скоро? Значит, Симон прав: надо поберечься".