Камуфлет

Увеличительное стекло притомило зрение. Ванзаров поднялся от стола и, ощущая искры приятной тревоги, выглянул в окно. Ночной воздух, прохладный, но летний, наполнял каждый вздох счастьем, не понятным легионам размеренных чиновников. Улица дремала в бликах газовых фонарей, тиха и пустынна. Лишь на противоположной стороне маячила одинокая фигура.

Родион Георгиевич присмотрелся и без труда опознал по повадкам филера. Лица его рассмотреть не смог, но был совершенно уверен, что соглядатай интересуется им.

Августа 7 дня, лета 1905, восемь утра, +20° С. Особняк князя Одоленского в Коломенской части С.-Петербурга

Еще бы! Этакое сокровище! Каждая петербургская маменька мечтала сцапать. Представьте: дома в Петербурге и Москве – раз, годового дохода чистыми сто тысяч и более – вот вам два, имения в Воронежской и Саратовской губерниях – это три, да и по мелочи накоплено. И что приятно – родни никакой. Просто клад, а не князь. Только в руки не давался.

Как назло, вел он жизнь веселую, но деньгами сорил, чтоб поддержать в глазах общества полагаемый статус. Вообще же гордился модным словом «спорт-мэн», занимался выездкой в манеже Офицерского корпуса, весь год принимал ледяные ванны, пил не более бокала вина за обедом, а табак презирал. К тридцати годам Одоленский обладал телом греческого бога с крепостью мышц мраморного Давида: на спор вязал кочергу в узел.

Павел Александрович держался англофилом, вышколив прислугу. Ровно к восьми утра на кухне дымился кофейник, скворчала яичница с беконом, а из Филипповской лавки доставлялись свежайшие булочки. Чугунная ванна, модная и редкая игрушка петербургских домов, уж полнилась ледяной водой, слуга ожидал подать нагретое полотенце.

Однако пробило четверть восьмого.

Лакей Бирюкин проверил настенные часы карманным хронометром: разница составляла не более минуты.

Случилось невероятное!

Князь не опаздывал к утренней процедуре никогда. Ни на секунду. За зимой могло случиться лето, но Павел Александрович строго держался заведенного порядка. Даже загульная ночь и поздняя постель не стали причиной, чтобы он пропустил восьмой удар часов.

Нарушение казалось столь святотатственным, что Бирюкин растерялся, потому что на такой случай прямых инструкций не имелось. А самовольничать приучен не был.

Прошло еще минут десять.

Одоленский уж должен выходить из ванной, растертый и причесанный, а их светлость еще не изволила и носа сунуть.

Терпение кончилось. Изрядно струхнув, Бирюкин направился к спальне хозяина. Прежде чем, самолично постучать в дверь, дюжий парень под два аршина с вершками, мелко перекрестился и приник ухом к замочной скважине. Он услыхал лишь свист, который будит в ушном нерве абсолютная тишина. Лакей собрался с духом и ткнул костяшками в дверную панель…

Ничего.

Ударил сильнее.

Опять ничего.

Более от ужаса, что перешел дозволенное, дернул медную ручку.

Дверь открылась бесшумно. Утренний свет слабо пробивался сквозь плотно сдвинуты шторы, в спальне сделалось сумеречно по-зимнему.

Бирюкин засунул в проем голову и позвал:

– Сэр… Ваша светлость… Павел Александрович… Тщетно.

Из последних сил верный слуга шагнул в комнату и, нащупав рычажок, включил электрическое освещение.

Павел Александрович почивал в собственной постели, повернувшись на бок, уютно укутавшись одеялом.

В другом доме, слуга с облегчением удалился бы: «Почивает барин, и слава Богу, пусть дрыхнет хоть до обеда, хлопот меньше!» Но для слуги в английском духе, такое равнодушие преступно. Бирюкин на цыпочках приблизился к огромной кровати.

Князь спал так мирно, что и с дыхания не слыхать.

Стараясь не думать, на какую дерзость идет, лакей шевельнул барина за плечо.

Павел Александрович покорно перевернулся на спину.

Вольноопределяющийся кавалерии заорал по-бабьи истошно и беспомощно.

Августа 7, лета 1905, девять утра, +21° С. Летняя дача в Озерках

От удивления Глафира едва не выронила чашку: ее величество снизошло к утреннему чаю. Дочки, измазанные кашей, радостно завизжали, но госпожа Ванзарова буркнула что-то строгое и уселась на дальнем конце стола, не глядя ни на кого. Хозяйка дома, всегда гордившаяся силой женского духа, пребывала в угнетенном настроении, а под покрасневшими глазами очертились бессонные синяки.

– Сонечка, чайку с медком? – заботливо, как ни с кем, спросила Глафира.

– Ах, няня, оставь меня в покое! – Софья Петровна отшвырнула вилку.

Без Родиона Георгиевича они общались как в детстве: заботливая кормилица и ненаглядное дитятко.

Глафира быстро спровадила Олю и Лелю в сад, сама присела к воспитаннице, взяв изнеженную ручку в шершавые, теплые ладони.

– Что, душенька, поссорились? То-то я гляжу, господин наш дома не ночевал, каков герой. Так это ничего, вернется как миленький.

– Няня, ты ничего не понимаешь! – почти крикнула Софья Петровна.

– Так расскажи, сними тяжесть с сердечка, полегчает. Так тепло стало рядом с няней, такой лаской и заботой