«Каменный мост»

Я подумал о судьбе Грина, бильярдиста и потомка польских ссыльных. Не сидел в президиумах центральных комитетов, не гостил на дачах наркома госбезопасности… в черноморском захолустье… и мечтать не смел… что в Феодосии улица Грина, по стране «Алые паруса» и «Золотые цепи»: кафе, рестораны, бары, детские лагеря, лотереи, кварталы, агентства недвижимости, конфеты… Что пошлые музеи, пошлые кинофильмы, пошлые памятники героям – эти ребята помучили его никчемностью, нищетой и метастазами убили, не дали пройти по завоеванному городу – ни капли вечности… Не прочел междоусобных воспоминаний жен и любовниц, а я только и помню из него: идет по пристани, причалил пароход или отчаливает пароход, и вдруг видит необыкновенную девушку, сидит на чемоданах, девушку в шляпе с широкими полями; он полюбит ее без ответа, переживет приключения, и она исчезнет, спасшись от кухонного фартука и диатезных попок, оставит стариться его одного, бродить по тем местам, и видеть за каждым деревом ее лицо, и слышать – голос…

Хлопнула дверь музея, на тротуаре замерла девушкаграммофон с толстым носом, ее первый раз за три года хоть кто-то позвал, близоруко осмотрелась и медленно пошла вверх по улице, вскрикивая спиной: догони меня!

Жениться на работнице музея, изменить свою жизнь…

Выращивать грецкий орех и миндаль. Открыть патриотический музей советской военной игрушки. Принять гражданство Украины… Я вернул глаза в газетное «Кого бояться в Крыму»: если вас укусит каракурт, вы стопроцентно умрете (кстати, укус безболезненный), противоядия не существует. Единственное спасение: зажечь одна за одной д е с я т ь спичек и в момент воспламенения серной головки тыкать пламенем в рану, яд разложится под воздействием высоких температур, – легче сдохнуть… пересел за стойку «Кофе-хаус» лицом к витрине, на углу Кутузовского и Третьего кольца.

Начало зимы радостно, есть в легшем снеге какая-то неубиваемая надежда. Я придерживал локтем толстый номер «Спорт-экспресса», ко мне присоседился лысеющий майор с рыжими ресницами и уложил на стойку руки с волосатыми запястьями.

– Ничего не заказывал, вас дожидался. Что будете есть?

– Ох, Александр Васильевич, только-только плотно пообщался с семейным корпусом, – он погладил живот. – А вы? И я чай попью.

Принесли чайник, майор надолго закурил, с наигранным радушием детского офтальмолога я выслушал его рассказ про отличный фильм:

– Он погиб. Но как бы рождается снова. Но не в будущем, а в прошлом, – он согласился на мороженое, два шарика. – Революция, Александр Васильевич, это регресс. Это остановка локомотива! А политика – это все; мы с вами разговариваем – это политика. Снег лежит – политика! – И потише: – И то, что представители спецслужб идут во власть, это тоже политика, это знак!

Я уловил, что вечером он учит петь канареек, певческие школы.

– А к какой школе принадлежат ваши ученицы?

– Александр Васильевич, после крушения Советского Союза и развала советского строя певческие школы канареек оказались разделены государственными границами, и я…

Я больше не спрашивал, пусть вода стечет, и прел в жарких ботинках, следил, когда освободится туалет.

Майор взялся за чайник, я переложил «Спорт-экспресс» на его сторону:

– Это я закрываю ноябрь.

– Благодарю! Повторюсь. Наши отношения, Александр Васильевич, для меня очень важны сами по себе.

Без экономической составляющей. Мне просто приятно решать с вами вопросы. Содействовать отечественной науке. Я чувствую ваше понимание. И уважение, – серьезно смотрели на меня голубые глаза. – И отношение. А отношения – это главное. Они останутся всегда.

Это, – он тихо положил ладонь на газету, – не главное.

Значит, по последнему вопросу: дело Уманской вам не дадут.

– Почему?

Мне показалось: он не расслышал.

– Дело несекретное. Убили семиклассницу. Пятьдесят девять лет назад. Все родственники умерли.

Он нехотя ожил, пожал плечами и смурно смотрел за витрину, на заезжающие под землю огоньки.

– Не знаю. Формально, чтоб не допускать вторжения в личную жизнь. А так – не знаю… Я обратился. Они отказали. Не думаю, чтобы там что-то… Знаете, как у нас говорят: если дело не дают – значит, в нем ничего нет.

Я сходил в туалет и, скучно глядя на себя в зеркало, высушил руки.

– А вы сами-то дело видели?

– Да. Можно сказать: нет. Нет. Просто убедился, что оно есть. Практически не касался. У нас же, знаете, Александр Васильевич, не принято. Это вы, ученые, вольный народ. А мы… Занимаешься тем, что тебя касается.

– Сколько томов?