«Каменный мост»

Послу московитов, сколько хватало голоса, оставалось хвалить успехи Красной Армии на Халхин-Голе в «пределах слышимости сотрудников германского посольства», отрицать союз с Англией и подчеркнуто верить в немецко-имперскую дружбу. Над раздавленной Францией, в прямой видимости 22 июня и Пёрл-Харбора, посол, подавляя зевки, выводил: «Товарищ Чувахин, посылаю вам череп ребенка неандертальца для профессора Хордлика» (а Хордлик на ближайшем конгрессе: «СССР – единственная надежда человечества!») – и хвастался хорошей жизнью глухонемых (113 тысяч) в Империи: «При социалистическом строе глухонемые впервые пользуются возможностью творчески проявить свои способности на разных участках социалистического строительства и заслужили доверие народа, который посылает этих глухонемых в органы власти». И только 1 марта 1941 года, когда Англия, по общему мнению, умирала под бомбежками, госсекретарь Уоллес вспомнил русского посла и с глазу на глаз («Я буду с вами совершенно откровенен, г-н посол. То, что вы сейчас узнаете…») передал «совершенно секретную и абсолютно достоверную информацию»: сначала Гитлер добьет Англию, Империю – после. Уманский (в Америке без этого мемуары не продаются) «смертельно побледнел», «молчал некоторое время», но: «справившись с собой», передал эту изготовленную немцами дезинформацию «первым лицам».

Русские мемуары также невесело продаются без томатной крови – тот же самый куплет в исполнении музея еврейской истории: «Сообщение Уманского по авторитетности было на уровне сведений Зорге (ложь), уже принявшего (ложь) свою мученическую смерть…

В конце войны (ложь) Уманский был вызван в Москву (ложь) для получения верительных грамот (ложь): в дополнение к обязанностям посла в США (ложь) он был назначен послом в Мексике. В аэропорту состоялись теплые проводы (ложь) заслуженного дипломата, самолет взлетел – и тут же рухнул. Погибли все (ложь). Это несомненно был полет особого (пока неизвестно) назначения…». 22 июня в США узнали, что паровоз взорвался, не дотянув до переправы. Цифры гибели и плена волокли за собой по шесть нулей, но русские умирали и дрались с первохристианским остервенением и упрямством; в дневниках генералов Гитлера к привычному самолюбованию начало примешиваться темное, брезгливое недоумение из-за неожиданной устойчивости земляных червей к перепадам температур. Андрей Андреевич Громыко получил долгожданную телеграмму и без сочувствия сообщил обрюзгшему от ожиданий худшего послу: «Вас отзывают», – Уманский тяжело приподнялся и освободил место, надеясь на пенсию, лишь бы не лагерь, не смерть.

Другой пенсионер, шестидесятипятилетний Литвинов, тоже понадеялся на войну и написал императору: работу, государь, любое назначение – и за обеденным столом мечтал руководить планомерной эвакуацией населения на Восток. Второе письмо отправил в институт гематологии: зачислите (и жену!) в доноры. Из института ему ответили с теплыми нотками в конверте, император не ответил, но начали долетать грозовые раскаты: Максим Максимович, не могли бы вы… статью для иностранцев на Запад… Сможете выступить по радио «туда», на английском? В том смысле, что – пора бы объединить силы союзникам. (Звуки становились все отчетливей, трески электрических разрядов слышней…) Кабинет в наркомате – займите, пожалуйста, что же вы без места?..

Литвинов проверял вступительные сочинения дипломатических курсов, выписывая особенные глупости в собственную коллекцию анекдотов («Предлагаю себя для выезда в воюющие страны для разбора причин, заставляющих их воевать»), – молния жахнула в него с привычной преображающей силой, и Литвинов очнулся 12 ноября на взлетно-посадочной полосе в Пензе, вылетая в Куйбышев и дальше – в Соединенные Штаты Америки – Чрезвычайным и Полномочным Послом Советского Союза. У начальника аэродрома, кравшегося следом, желавшего, но не смевшего заговорить со знаменитым миротворцем, первым давшим определение агрессии, Литвинов, почуяв в себе прежнее железо, спросил: «Где здесь туалет?» «А у нас такого не бывает, – аэродромный начальник от смущения волчком крутанулся на месте. – А вы, Максим Максимович, с крылечка!» Литвинов рассмеялся. Первый раз (так ему запомнилось) за три года…

Империи, противостоявшей Европе, требовались танки, самолеты, автомобили, цветмет, бензин, сапоги, ту-шенка – все, что может дать Рузвельт, и в этот удар в этом крайне нужном направлении император вложил всю (как и всегда) невыносимую силу, и здесь годилось все в шестидесятипятилетней жизни М.М. Литвинова вдобавок к железной сути: личное знакомство, личная приязнь президента (Рузвельту грезился в опальном наркоме «западный образ мышления»), еврейство («Максим Литвинов принадлежит к национальности, стяжавшей себе славу на коммерческой арене») и даже чертова англичанка жена, дважды официально признанная в Вашингтоне самой безвкусно одевающейся женщиной года.