«Каменный мост»

Надо бы конверт. Навстречу по стеклянному, залитому молочным сиянием переходу враскорячку переступал человек с забинтованной шеей и шумно вздыхивал через короткую синюю трубку, воткнутую в горло, оседлые, обольниченные родственники катили лысых, колченогих одногодков, я принялся насвистывать, пытаясь выбраться хоть на какой-то мотив из «Русского радио», – еще навстречу попалась рослая, задастая девка, несла пакет, туго набитый тряпьем, и чью-то инвалидную клюку, держа ее двумя пальцами за шейку, – я покосился на морду, обернулся взглянуть на зад и запоздало понял: плачет, сдержанно всхлипывает на ходу – попросили забрать ненужные вещи.

В главном корпусе слева и справа потянулись двери – в очередях ждали женщины в париках. Из кабинетов выводили плачущих образованных дам, и санитарка провожали их к мягким стульям, советуя держаться и привычно приводя примеры исцеленной одною лишь верой в себя, – закончить и скорей отсюда валить!

Я остановился у лифта и заставлял себя не смотреть на лысую девушку в синем халате – на ее глаза. Она сидела у нужной двери и ничего не видела. Глаза остались, но из них что-то вырвали – две беспокойные черные раны.

По шестому этажу бродили-гуляли люди с раздутыми багровыми щеками, забинтованными носами, некоторые обожженно переступали в навернутых юбками простынях; я прошел в отделение мимо сгорбленного табора ждущих перевязки – палаты не запирались и смахивали на железнодорожные залы ожидания, – когда-то в таких залах бездомные устраивались ночевать, теперь пускают только по билетам, – я заглядывал наудачу и в каждой – сгорбленные пассажиры, измученные провожающие, в любое мгновение обрушится поезд, заберет; попадались добродушные, торопливые мордатые доктора, подводя встречных страждущих поближе к дневному свету, вопрошая в мобильник: «Так внезапно и появилось? Прямо с утра? И не увеличивается?», с одинаковой повадкой: оказались здесь случайно, и должны заниматься в эту минуту на самом деле чем-то важным другим, а здесь – так, мимоходом, по бесплатному совместительству. На пустом посту посреди отделения позванивал телефон и жарко горела настольная лампа, я перегнулся через стойку, поискал листок с назначениями по палатам и нашел нужную – вонючую духоту:

– Здравствуйте!

Они – налево-направо, брезгливо, словно боясь заразы, я протискивался меж поросших седым пухом кадыков, синюшных ликов, приспособлений для извлечения дерьма, чавкающих банок, жирных родственных спин, спящих, разинутых пастей – до окна: нет.

– Ваш вот.

Словно узнали, твари! – я поежился от гнева – и зачислили меня, кто-то приметил относящееся ко мне окликающее шевеление или простым способом: незнакомый человек может прийти только к тому, к кому никто не ходит, надо было принести еды – ничего, куплю.

Я присмотрелся с вежливой неприязнью, заранее зная: не он.

– Нет, – и в недоумении на пороге, готовя «а вы не знаете…», но, уже поймавшись на отвергнутый взгляд, вернулся, зачем-то подошел и даже нагнулся, затаив дыхание, чтоб не поймать запах: да – я не узнал Гольцмана, то есть – не мог узнать, его не осталось – птичий бескрылый скелет тонко тянулся под одеялом, Гольцман высох с быстротой, почти волшебной, до предпоследнего предела, он казался голым, обнажены цвета костей и тканей, на черепе появились вмятины и шишки, пожелтели зубы, голова свинцово вминалась в подушку в сиянии спутанных косм, он не удивился, не обрадовался, не пытался сесть, он опустился куда-то туда, где уже ничего не мог. Я пожал его теплое запястье-ветку, на тумбочке ждала заветренная манная каша и кусок хлеба накрывал чайный стакан (куплю ему газет), жалостливая тетя из местных подтолкнула мне стул движением осуждающим, но готовым многое простить, если я буду приходить.

– Что ж вы мне не позвонили? – зло, перебарывая омерзение, шептал я. – Я бы все решил. Ну, как вы тут? – Меня потряхивала бешеная… посторонние разговоры, дыхания, смертная тоска, хоть хватай кровать и укатывай на хрен. – Вас готовят к операции? Что вообще происходит?! Александр Наумович!!! – Скорей, пока кто-нибудь не подполз с пояснениями. – Вам есть все можно? Давайте встанем, походим. Здесь есть буфет? – Словно не слышал меня, вернее, он куда-то сдвинулся, а я говорил на прежнее место, мимо, скромно просящие глаза мигали на меня, расположившись на недвижной поверхности, словно из песочной кучи. У Гольцмана все было новое: ресницы, брови, щеки, цвет глаз – где он это взял? я никогда такого у него не видел; и руки, искривленные пальцы, широкие неопрятные ногти.

Он лежал тихо, едва слышно заговорил, словно с середины, он не хотел, чтобы они знали, что он не хочет – как они – присоединяться, они обидятся, если узнают, что он пытается вырваться в одиночку из их общего заблуждения.

– Говорят, – он высоко перешагнул слезливую паузу детской жалобы, – рак.

– Кто говорит? – вступил я в заговор. – Врач что говорит?

– Врач ничего не говорит. Редко заходит. Вначале зашел: готовимся к операции. Теперь молчит. Спрашиваю: ждите. Очередь у них. Тех, что позже поступили, уже соперировали.