«Каменный мост»

– А ничего, что окна пластиковые? – кружил за спиной дежурного Боря, дежурного только разбудили, он забрасывал на шкаф свернутый матрас и открыл окошко проветрить кислятину. – Я видел телепередачу: от пластика даже мухи дохнут, – и уселся разуваться, придерживая бок – потащит, что ли, с собой трубку?

Дежурный вышел покурить. Я видел из окна: поплескался под рукомойником, отлил под елками, где в прошлом году перли из земли маслята. Торопливо, с Борей наперегонки, я разделся до трусов и влез, выбирая нужное из барахла, кучей вываленного на пол, в темносиние бриджи с малиновым кантом, исподнюю рубаху, темно-синюю однобортную тужурку – сверкнули серпмолот и эфес меча на рукаве – и перед зеркалом нахлобучил фуражку с крапивным околышем и малиновым кантом. Боря не отставал и набросил поверх формы шерстяной серый плащ-реглан и прошелся взад-вперед, грозно посматривая в зеркало – и все так же придерживая что-то на боку.

– Можно я не буду переодеваться? – взмолился Гольцман.

– Хотя бы плащ и фуражку. Иначе нас не поймут.

– Газетки нет с кроссвордом? – дежурный вернулся и устрашающе зевал. – А на том берегу уже карпов таскают… – Он подошел к зарешеченной лифтовой шахте и ткнул в кнопку, лебедки взвыли, канаты поползли, и тишины уже никогда… – Да бросайте вещи так, я на месте, если выйду – запру. До скольки у вас? До четырнадцати ноль-ноль. – Он для вида полистал путевку; повалится спать, как только проводит, скотина, а должен сторожить, на случай… Выйти бы глянуть: рассвело? Но держит чужая одежда, швы, тесные прикосновения ткани, права не имею, я служу. Боря метался, как загнанная крыса, делая вид, что разнашивает форменные ботинки, Гольцман водрузил фуражку на седые кудри – а мог бы подстричься, ведь знал – и странно вырос, выпрямился и вдруг взглянул в меня пустым, сильным взглядом – вот таким он был, такими они были, майоры госбезопасности…

– Давай, давай… – подгонял дежурный лифт. – Ну, дава-ай…

И все равно – вздрогнули, когда показалась допотопная дырявая крыша лифтовой кабины, выросла, подравнялась и с грохотом остановилась. Решетчатая дверь (всегда я запоминаю черную круглую ручку), деревянные створки – бегом, словно в игре, и надо первым успеть, словно может уехать, и Боря, придерживая рукой бок, и Гольцман – в освещенную коробочную тесноту, на истоптанный линолеум.

Почему так спешим… Надо вспомнить, подумай. Работники посольства, служащие аэродрома, чтобы…

– Ты там нас откопай, если что! – крикнул с детским стеснением от дерзости Боря дежурному и, извиняясь, мне сморгнул: да ладно тебе…

– Поехали. – Деревянные створки сошлись посреди, зарешеченная дверь, и, глядя куда-то вверх, словно высматривая команду в небе, дежурный – нажал… и я зажмурился, словно мы сорвемся и упадем, долго и страшно пролетев в пустоте. Человеческий утренний свет коротко мигнул и пропал, мы без задержки опускались внутрь земли в зыбкой горсти дрожащего электрического сияния, равномерно мигавшего, отмеряя время или глубину. Боря, будто вспомнив забытое, поерзал, опять прижимая бок, а потом ни на кого не глядя выудил из-под плаща пистолет ТТ с рифлеными деревянными щечками на рукоятке и поместил в брючный карман.

– Зачем ты взял?! – я хватанул Борю за плечо (кабина качнулась), пихнул в стену: пьяная тварь! размозжить эту костлявую близорукую падаль! – Я же сколько раз говорил! Ты нас всех там оставишь!

– Да па-шел ты! – Боря отпихнул мои руки и поправил фуражку. – Дядя Боря знает, что делает. Прошлый раз ты тоже говорил, а если бы дядя Боря поехал с пустыми руками? Не ори, понял? Я старше тебя по званию. Псих.

Дебил! Сволочь!!!

За стенами кабины перестали ползти краснокирпичные своды, теперь, светлея и темнея, шершаво мелькала глина и порой на стекло брызгала и сочилась вода – мы опускались на дно, и говорить уже не о чем, тошнило, дрожали экзаменационно колени и ныло, как перед дракой, в животе; еще опускаться долго, я знаю, и нельзя думать, как глубоко и как легко сдвигается земля – может сдвинуться следом; мы опускались, мигал свет, я замер, сжался, уснул, перестал слышать, я уже кончился – мне жалко чего-то? – посреди глубокой воды, в пустоте я перестал грести и обернулся на берег, чуть приподнявшись, опершись на плавник: ничего не жалко, себя не жалко, можно уходить, не болит; кабину стало потряхивать, и она с хрустом остановилась, едва заметно перекосившись, я успел подумать: застряли, поймали нас пружины, хотя уже слышал наружные голоса: Мексика.